Она отстраняется и, не выпуская мужа из объятий, смотрит на него; Жан грустно качает головой.

Жан (мягко). Ты хорошо знаешь…

Сесиль (закрывая ему рот пылающей рукой). Молчи… Молчи…

Жан…что это невозможно.

Сесиль (вне себя). Да замолчи же! Не говори ничего… (Прижимаясь к Жану, не глядя на него.) Ты не можешь отказать мне в этом… Ребенок, только подумай, дорогой, у нас ребенок… наш!.. Ты будешь только сопровождать меня, ничего не будешь делать, ничего не будешь говорить; это такой пустяк!

Молчи, не возражай: ты обещаешь, да?

Жан (холодно). Нет. Этого я сделать не могу.

Молчание.

Внезапно Сесиль разражается рыданиями.

Жан (раздраженно). Не плачь, пожалуйста, это ни к чему не приведет…

Она старается удержать слезы.

(Беря ее за руки.) Понимаешь ли ты, на что меня толкаешь? Ты настолько ослеплена, что не видишь всей отвратительности этого поступка.

Сесиль (задыхаясь). Что тебе стоит? Ведь я так тебя прошу.

Жан. Слушай, Сесиль, ну, поразмысли хоть немного. Ты знаешь, не правда ли, что я не верю в действенность этой молитвы, этих свечей. Стало быть, ты хочешь заставить меня участвовать в комедии?

Сесиль (в слезах). Что тебе стоит… Ведь я так тебя прошу…

Жан. Как могла ты подумать, что я соглашусь?… Разве ты не понимаешь, что твоя просьба – после наших тягостных споров – унижает нас обоих?

Сесиль (все еще рыдая). Ведь я так тебя прошу…

Жан (резко). Нет.

Сесиль устремляет на него растерянный взгляд.

Молчание.

(Угрюмо.) Я объяснял тебе много раз… Лучшее, что во мне есть – это искренность моих сомнений. Я придаю такое большое значение всякой истинной вере, что даже из жалости не стану притворяться, будто верую. Ты ничего, ничего не понимаешь в том, что я испытываю!

Сесиль (живо). Но вечером ты никого не встретишь…

Жан не сразу понимает смысл ее слов.

Он смотрит на нее долгим взглядом: сначала удивленно, затем горестно.

Жан. И это ты приводишь такие доводы?

Они лежат, так тесно прижавшись, что дыхание их смешивается; но они далеки и враждебны друг другу.

(Стараясь убедить Сесиль.) Подумай немного… Ведь я не мешал тебе молиться эти девять дней, но я решительно отказываюсь принимать участие в твоих обрядах. Уж на это-то я имею право…

Сесиль (раздраженно и упрямо). Ты вечно говоришь о своих правах, но у тебя есть и обязанности! Впрочем, что с тобой говорить! Ты все равно не поймешь… Но необходимо, совершенно необходимо, чтобы ты пошел со мной нынче вечером; иначе все пропало!

Жан. Но это глупо! Если ты даже заставишь меня пойти туда против воли, кого ты думаешь этим обмануть?

Сесиль (умоляюще). Жан, заклинаю тебя, пойдем со мной нынче вечером!

Жан (вскакивая с кровати). Нет, нет и нет! Я не препятствую твоей вере, предоставь же и мне свободу действовать сообразно моим убеждениям!

Сесиль (кричит). Это совсем разные вещи!

Жан подходит к Сесили; она безудержно рыдает.

Жан (с глубокой грустью). Это совсем разные вещи… Вот причина всех бед! Никогда ты не будешь уважать то, чего не понимаешь… (Поднимая руку.) Бедняжка, ты должна признать, что я ни разу не сказал даже слова, которое могло бы поколебать твою веру! И все же порою я страстно хочу, чтобы и ты когда-нибудь познала горечь сомнения, хотя бы в такой мере, чтобы утратить свою непоколебимую веру и эту потребность поучать с высоты собственной непогрешимости!

Он вдруг видит себя в зеркале – возле неприбранной постели, растрепанного, босого, в позе священника, грозящего анафемой. Ненавидя в этот миг и себя и ее, он выбегает из комнаты, хлопнув дверью.

Жан один, за письменным столом.

Перед ним разбросанные листки. Не поднимая головы, он исписывает целую страницу, потом с досадой бросает перо. Несмотря на все усилия, ему не работается: рука машинально водит пером по бумаге, но мысли витают далеко.

Он думает:

«Просто нелепо… Все утро пропало. И все из-за этой истории с Сесилью…»

Он отодвигает бумаги и задумывается:

«Нет, это слишком глупо… Вся жизнь зависит от таких минут. Имею же я в конце концое право на какую-то свободу! Сегодня одно, завтра другое… Нет!»

Он резко поднимается и, скрестив руки, делает несколько шагов по комнате. Останавливается у окна, устремляет невидящий взгляд в дождливое небо.

«Чего она рассчитывает добиться своей девятидневной молитвой? Она всегда верила, будто молитвы непосредственно влияют на волю бога… Но ведь это ребячество! Ее вера под стать вере дикарей аббата Жозье! Словно приобрела абонемент на девять дней… Именно на девять!.. Этакий специальный рецепт для бесплодных женщин!.. Чудовищно!..»

Пожав плечами, он подходит к книжному шкафу и опирается о застекленную створку, будто выбирая книгу.

«Нужно честно относиться к самому себе. Женщины ничего в этом не понимают. «Что тебе стоит?… Ведь я так тебя прошу»… А уважение… уважение к окружающим, к самому себе…»

Берет наугад книгу и снова садится в кресло.

Час завтрака.

Жан один за столом.

Думает: «Она сердится и не выходит из своей комнаты. Воображает, что эта комедия на меня действует!.. (Устало.) И когда все это кончится!»

Но Сесиль пришла.

Скрип двери заставляет Жана поднять глаза, и он видит несчастное, опустошенное страданием, похудевшее лицо, со следами слез.

И раздражение исчезает: внезапно он чувствует к ней сострадание, как к ребенку, совершившему ошибку и не отдающему себе отчета в своих поступках, бесконечную жалость, рожденную приливом безотчетной нежности… как будто отблеск, грустный и тусклый отблеск уже угасшей любви.

Не ожидая приглашения, она садится за стол; лицо ее бледно.

Завтрак начинается в молчании.

Она с трудом заставляет себя притронуться к еде. Долгая пауза. При горничной – несколько слов по поводу мигрени Сесили.

Жан украдкой смотрит на жену: четкая, упрямая линия опущенного лба; распухшие веки, сухие и красные; вздутые губы; приоткрытый рот искажен страданием.

Он думает с тоской: «Как я ее терзаю! Разве важно, кто прав и кто виноват!.. Она страдает из-за меня, и это отвратительно! Да и зачем стараться, чтобы она поняла. Я только причиняю ей боль. Лучше уступить, чем мучить ее так ужасно из-за пустяков!

В конце концов чего она хочет? Немного больше того, что я нередко делал этим летом, сопровождая ее по воскресеньям к обедне… Тем хуже для нее, если она не замечает всей глупости и неприглядности того, к чему меня вынуждает… Не буду упрямиться…»

Это внутреннее решение сразу же успокаивает его, приносит радостное облегчение. Он упивается сладостным сознанием освобождения от собственного эгоизма: из них двоих он оказался более великодушным, тем, кто понимает, прощает, уступает.

Он смотрит на нее с нежностью. Она покорно ест, не поднимая глаз.

«Она хороша в слезах… Чудовищно заставлять плакать женщину! Отец говорил: «Женщины – совсем не такие, как мы, а об этом часто забывают». Он был прав; вот что получается, когда пытаешься обращаться с ними, как с равными: только причиняешь лишние страдания… Да, отец был прав. «Надо не замечать того, что отличает нас от них, и настойчиво искать пути к сближению».

Да, да, но чтобы это было возможно, надо еще любить друг друга…»

Он поднимается из-за стола. Она ждет с безразличным видом, уставившись в одну точку на скатерти.