Как можем мы, учителя, читать нашим ученикам немецкие сказки, изучать в Библии историю доброго самаритянина, проходить склонения и спряжения, если рядом с ними их соотечественники умирают с голоду? Наша работа является оскорблением морали, отрицанием всех человеческих чувств. Что станет с этими несчастными, женщинами и детьми, которых тысячами гонят через город и его окрестности в пустыню? Их гонят с одного места на другое до тех пор, пока от тысяч остаются сотни, сотни превращаются в небольшие группы, а этих последних преследуют все время, пока не исчезнут все до единого. Ну, так что же? Цель путешествия достигнута, вот «новые места жительства, предназначенные для армян» — так выражаются газеты.

«Таалим эль алман» («это наставление немцев»), — говорит простой турок тем, которые хотят узнать, кто является подстрекателем этих злодеяний. Более просвещенные турки признают, что если даже немецкий народ осуждает жестокости, германское правительство, из уважения к своим союзникам-туркам, не предпринимает ничего, чтобы воспрепятствовать этому.

Даже мусульмане — турки и арабы, которые чувствительны по своей натуре, качают головой и не в состоянии удерживать слезы, видя как проходят через город караваны высланных, конвоируемые турецкими солдатами, которые жестоко избивают беременных женщин, умирающих, тех, которые не в силах больше двигаться. Сами турки не убедились еще в том, что именно правительство предписало эти жестокости, и всю ответственность взваливают на немцев, рассматривая их как людей, руководящих политикой Турции в период войны. В мечетях муллы говорят о том, что приказ об истреблении армян и жестокости в отношении их исходят не от Порты, а от немецких офицеров…

Гораздо более ужасные факты, чем те, которые мы изложили, содержатся в многочисленных официальных отчетах немецких консульств Александретты, Алеппо и Мосула, переданных в посольство. По мнению консулов, за прошедшие месяцы был истреблен один миллион армян, половина которых — женщины и дети, и все они либо убиты, либо умерли от голода…

Один из этих господ [имеются в виду Талаат и Энвер] сказал репортеру: «Конечно, мы наказываем также многих невинных людей. Но надо ведь защититься от тех, которые могли бы стать виновными».

Таковы аргументы, которыми турецкие государственные деятели оправдывают массовое истребление женщин и детей.

Один немецкий католический служитель утверждает, что Энвер-паша говорил посланцу папы в Константинополе, монсеньору Дольчи, что он не остановится до тех пор, пока хоть один-единственный армянин останется в живых.

Целью депортации является поголовное уничтожение всего армянского народа. Это намерение отчетливо явствует из того факта, что правительство систематически

противодействует тем миссионерам, сестрам милосердия и другим европейцам, находящимся в стране, которые пытаются оказать помощь армянам. Один швейцарский инженер был предан военному суду за распределение хлеба среди каравана высланных армян…»

— Саша…четыре часа утра. Сколько можно работать…

Зиновьев оторвался от чтения и посмотрел на стоявшую в дверях жену.

— Что с тобой, Саша? Ты весь серый…тебе плохо? Врача вызвать? — голос жены выражал серьёзную обеспокоенность и волнение.

— Ничего не надо, Катенька, ничего не надо….

Глава 25

В последних числах октября, после боёв, Арут возвратился в Эрзрум. В доме Констандяна на тот момент обосновался Ашот Эгоян. В последнее время они с Арутом сблизились. Каждый вечер, после возвращения Арута, они подолгу разговаривали.

В один из таких вечеров в двери дома раздался стук. Эгоян вышел, а вскоре вернулся в сопровождении двух гражданских людей. Один, судя по всему, был армянин, а другой был турок. Турок держал в руках маленького ребёнка, завёрнутого в одеяло. Арут с удивлением смотрел на непрошенных гостей. Но вообще растерялся, когда турок подошёл к нему и протянул ребёнка.

— Что это значит? — Арут переводил взгляд с одного на другого.

— Это твоя дочь, Кес Арут! — раздался ответ человека, протягивающего ему ребёнка.

— Моя дочь? — лицо Арута задрожало. Он с недоверием смотрел на ребёнка и на человека, протягивающего его. — Моя дочь умерла, вместе со своей матерью и дедом…

— Я жив, Арут, — раздался голос на армянском языке второго мужчины.

— Кто ты? — Арут не узнавал его.

— Констандян. Отец Мириам.

— Отец? — Арут поразился этому ответу. Что было общего в этом худом человеке с обострёнными чертами лица с дородным Констандяном. — Невозможно!

— Мы тебя били во дворе, когда ты с Мушегом пришёл воровать Мириам. Потом я тебе дал лошадь, помнишь?

— Отец! — Арут сорвался и несколько раз крепко обнял его и расцеловал в щёки, отец, — Арут оторвался от него и устремил взгляд полный надежды на маленький свёрток, — так это правда? Правда, моя дочь?

— Правда, — тихо ответил Констандян, — этот солдат спас её. И меня тоже…

— Господи! — Арут дрожащими руками с переполнявшими его чувствами принял свёрток. Он осторожно открыл одеяло. Девочка так походила на свою мать, что Арут сердцем почувствовал свою кровь. — Моя дочь… — он несколько раз осторожно прижал её к груди и без конца целовал. То в нос, то в лоб, то в щёчки. От его поцелуев девочка проснулась и захныкала.

— Какой прекрасный звук! — Арут рассмеялся счастливым смехом. — Как прекрасно тебя слышать… — в этот момент человек, отдавший ему дочь, направился к двери.

— Почему? — вопрос Арута застал солдата на пороге. — Почему ты столько для меня сделал? И откуда ты знаешь меня?

— Кес Арут, — солдат остановился и бросил на него непонятный взгляд, — помнишь лес? Пленных? Это я тогда рассказал тебе о Трапезунде! Ты пощадил нас, хотя мы трижды заслуживали смерти. Я никогда не мог забыть тебя. Как не мог забыть твою милость. Да и как можно это забыть? Как можно забыть мать, кормящую кровью своего ребёнка? Как можно забыть детей, которые сидят и ждут своей смерти, потому что у них отняли родителей? Этого нельзя забыть. Этого никто не забудет!

Париж. Сорбонна. 9 апреля 1916 года.

Огромная аудитория университета была полностью забита. Люди стояли в проходах и, вытягивая шею, старались увидеть человека на трибуне. Анатолю Франсу шёл восьмой десяток, но, несмотря на это, голос писателя, наполненный болью и глубокой верой одновременно, прозвучал громко и отчётливо на весь зал:

— Решение об уничтожение этого народа, который любит нас, было принято на совещаниях турецкого правительства…Та небольшая доля крови, которую ещё он сохранил — драгоценная кровь, из которой возродится героическое потомство.

Народ, который не хочет умереть — не умрёт никогда!