Как и следовало ожидать, достаточно было Шемсу появиться в Конье, стать другом Мевляны и учителем Веледа, чтобы Аляэддин возненавидел его. Женитьба Шемса еще больше разожгла его ненависть.

Кимья была красива. Когда ей исполнилось четырнадцать, Аляэддин сам хотел взять ее в жены. Но Мевляна слишком любил свою воспитанницу, чтобы отдать ее за такого человека, как Аляэддин, да еще третьей женой! И вот теперь Кимья стала женою ненавистного тебризца!

Молодожены поселились в медресе. Осень выпала в тот год холодная, в кельях было зябко, как в гробницах. Единственная земляная печь помещалась в прихожей. Отгородив часть прихожей суконным занавесом, Шемседдин с Кимьей перебрались поближе к теплу.

Навещая отца, Аляэддин под любым предлогом норовил пройти через прихожую, постоянно напоминая Кимье о своем существовании.

Шемсу это наконец надоело. Когда Аляэддин в очередной раз захотел пройти через прихожую в келью, дескать, там осталось его джуббе, он отрезал:

— Я запретил всем сюда ходить и мешать моим размышлениям. Я избрал это место для уединения. Понятно?!

Аляэддин в бешенстве выскочил на улицу и больше к отцу не являлся. Приятели, которым он рассказал о столкновении с Шемсом, день ото дня подогревали его ярость: «Где это видано, чтобы человек, поселившийся в чужом доме, гнал из него хозяйского сына! Нужно быть робким, как женщина, чтобы это стерпеть». Аляэддин вел такую жизнь, что в друзьях его оказались приживалы вельмож, тайные и явные враги Шемседдина и Мевляны.

Когда слухи о поведении сына дошли до Джалалиддина, он написал ему еще одно, последнее письмо. «Если кто-либо по небрежению толкает нашего сына на путь, противный его природе, да не спешит он устремиться по этому пути. Пусть весь мир изменится в твоих глазах, пусть весь мир тебе изменит. Ты иди своим путем, не изменяй себе… Считай, что в той келье живет твой отец. Сколько тупых и простодушных людей склоняются на злые дела лишь потому, что другие тоже их творят. Но разве разумный человек выбьет себе глаз оттого, что у такого-то нет одного глаза, а такой-то косой? И не станет разумный содомитом оттого, что таков кто-то другой, не пристала ему подобная гадость!..»

Поэт обращается к лучшим свойствам человеческого характера: к душевной щедрости, благородству, призывает сына «высунуть голову из окна подлости и ячества», выйти из дверей «мерзости себялюбия».

Напрасно. Все лучшие свойства его сына уже побеждены эгоизмом, ревностью, озлобленностью. Раб своих страстей, он становится орудием тупиц от правоверия, ненавидящих все человеческое, вельмож, страшащихся проповеди и Шемседдина и Мевляны, ее влияния на простонародье.

В начале зимы золотых дел мастер Саляхаддин вместе с другими ремесленными старейшинами приглашает на сэма Мевляну и Шемседдина. Поэт пляшет, импровизирует стихи, заражая всех своим неистовством. Музыканты, обессилев, сменяют друг друга, а над поэтом словно не властны ни усталость, ни время. Два дня и две ночи подряд длится этот пир духа.

Кимья, оставшись одна, уходит ночевать к Кире-хатун. Наутро третьего дня, вернувшись к себе, чтоб развести в очаге огонь, она находит у постели накрытый крышкой поднос и рядом большой арбуз. На подносе пахлава, печенье из слоеного теста с медом.

Ясная радость переполняет сердце молодой женщины. Ее Солнце, ее мужчина помнит о ней, где бы он ни был: пахлава — ее любимое лакомство.

Ожидая его возвращения, она съедает всю пахлаву. Арбуз — для Шемса, он любит утолять им жажду после радений. Но пахлава такая приторная, ей нестерпимо хочется пить.

Шемс, наверное, не рассердится, если она отведает один ломоть: арбуз большой, и к тому же сейчас холодно, не успеет закиснуть. Как-никак скоро полдень, должны же они наконец вернуться от Саляхаддина?!

Она открывает суму, которую муж всегда кладет у себя в изголовье. Шапки-ладьи, набалдашника для посоха с именем аллаха там нет. Он обычно берет их с собой на маджлисы и сэма.

Кимья достает кривой йеменский нож. Снимает с арбуза обе верхушки. И, улыбнувшись при мысли, что так всегда разрезает арбуз ее любимый, жадно вонзает зубы в красную податливую мякоть.

Когда Шемс после полудня возвращается домой, Кимья его не встречает. Откинув полог, он видит; жена, скорчившись, лежит на постели. Что с ней?

— Хатун! Кимья! Птица моя!

Она не отвечает, не подымается. Глаза широко раскрыты — в них страдание и ужас. Дыхание едва заметно. Склонившись над нею, он видит; она пытается повернуть голову. И, проследив за ее взглядом, замечает надрезанный арбуз на подносе. Быть может, она просит пить?

Он вскакивает с колен. Хватает арбуз, нож.

Нечеловеческий хрип вырывается из ее груди.

Арбуз, ударившись о каменные плиты, разлетается по полу кровавыми ошметками.

По мусульманскому обычаю, ее хоронят на следующее утро. Шемседдин, молча склонив голову, выслушивает соболезнования. Он не нуждается в них — ни в соболезнованиях, ни в утешениях. Молча идет он под причитания плакальщиков и пение хафизов за погребальными носилками. Спиной ощущает ненавидящие взгляды, словно он виноват в этой смерти. Слышит за собой шепот: «Проклятый… Приносит несчастье». И чувствует, как железный обруч стискивает его сердце.

Медресе погружено в траур. Шемседдин никуда не выходит, никого не желает видеть. Он и вправду приносит несчастье, навлекает ненависть и смерть на тех, кого любит. Он никогда не простит себе, если, упаси аллах, что-либо случится с Мевляной.

Джалалиддин, словно ныряльщик, погружался в глубины его духа, доставая бесценный жемчуг. Но жемчугом этим были его, Джалалиддина, собственные слова. Он обязан сохранить, приумножить добытые богатства. Но для этого Шемс должен исчезнуть. На сей раз он все продумал. Дервиши-каландары укроют его, уведут за тридевять земель. Они обещали прийти в четверг.

Четверг, 5 декабря 1247 года, Шемседдин провел в своей келье. Вечером он услышал: его зовут. И не спеша направился к двери. То были его последние шаги по земле.

На рассвете Джалалиддин ворвался к своему сыну Веледу.

— Вставай! Чего ты спишь? Ищи своего шейха! Снова душа наша не чует его благословенного запаха!

Велед вскочил с постели. Ошалело поглядел на отца. Тот был вне себя.

— Беги ищи! Подними город! Скорее!

Наспех одевшись, Велед выскочил из кельи. Шемседдина нигде не было. Ни в медресе, ни у ахи, ни в мечетях, ни в ханаках, ни в караван-сараях. Ни ночная, ни утренняя стража у всех городских ворот не видела, чтобы кто-нибудь похожий на него покинул город.

Пока продолжались поиски, Мевляна не смыкал глаз.

«Он обезумел от разлуки, — вспоминал впоследствии Велед. — Не знал, где у него голова, где ноги. Шейх, к которому обращались за фетвой, превратился в опьяненного любовью поэта, аскет стал виноторговцем. Но не тем виноторговцем, что пьет и продает вино из винограда. Кроме вина, света, его душа, вся свет, не вкушала иного напитка».

Снова облачился Джалалиддин в траурное лиловое ферадже из индийской материи, надел шапку цвета меда, обмотал ее лиловой, широкой книзу и сужающейся кверху чалмой. Расстегнул на груди рубаху, надел мягкие сапожки. Вместо четырехугольного арабского ребаба велел сделать ребаб о шести углах. Шесть углов — шесть концов вселенной: Восток и Запад, Север и Юг, Небо и Преисподняя. Голос его ребаба должен был достичь ушей Шемса, где бы он ни был.

Меж тем слухи, наводившие на догадки, одна страшнее другой, стали доходить до Веледа. То двое подгулявших воинов в кабаке в еврейском квартале ухмыльнутся при имени Шемса: «Закатилось солнышко под землю, больше не вернется». То один из людей Аляэддина в ответ на расспросы скажет: «Ищи ветра в поле, а живую воду в колодце».

А где же Аляэддин? Его находят в Кайсери. Днем молится, по ночам пьет вино, в забытьи кричит страшные слова о ледяной воде, кровавой бане.

Нет, нет! Только не это! Велед отгоняет от себя ужасные догадки.