Несколько лет назад она начала читать какую-то книгу этой писательницы, но бросила, осилив лишь страниц пятьдесят. В том кругу, в котором она вращалась с Джошем, признавали лишь «нормальную» современную литературу. Да и Джейн не любила заумные романы и терпеть не могла тех, кто настойчиво советовал ей прочитать что-то конкретное. Но об этом она не стала писать Алексу Леттерману. Ей не хотелось вступать с ним в литературные споры и выглядеть глупо, не имея возможности отстоять свою точку зрения с помощью убедительных доводов. Джейн взяла «Детство» в библиотеке, но не стала читать во время поездки. По возвращении ее ждало письмо от Алекса, который расспрашивал, как ее приняли в университете, и больше не вспоминал о Натали Саррот. Ей понравилась его тактичность. В тот же вечер Джейн начала читать.

Эта книга не была похожа на «Полину», которую она проглотила за один вечер. В ней нужно было смаковать каждое слово. Джейн прочитывала отрывок, останавливалась, размышляла, потом перечитывала то же самое место еще раз, восхищаясь четким и выразительным слогом: такой же совершенный стиль, как у Флобера. Отточенные фразы. Перед глазами стоял образ ребенка. Дыхание жизни чувствовалось в каждом слове. Она была поражена: не потому что ей понравилась книга, а потому, что существовал человек, который точно знал, какие книги ей должны нравиться. Человек с такой же чувствительной душой, — хотя это понятие было слишком расплывчатым, — с таким же внимательным отношением к словам, такой же любовью к осмыслению, если «осмыслением» можно было назвать тонкое движение ума, которое невозможно передать словами.

«Принцесса Клевская» также являлась одной из настольных книг Алекса. Ему было интересно следить за накалом страстей в романе, и он считал, что жена дофина, влюбленная в герцога Немурского и ревновавшая к нему принцессу Клевскую, вела себя безнравственно по отношению к влюбленным. Джейн придерживалась другого мнения. Они долго спорили, обмениваясь электронными письмами и посылая друг другу в качестве доказательств многочисленные цитаты из романа.

«Жена дофина, — писала Джейн, — знает, что герцог Немурский ее не любит, но не чувствует себя уязвленной: она вообще не может его любить!»

Было как-то странно обсуждать чувства героев романа семнадцатого века. Она вспомнила слова Эрика о том, что интеллектуальное общение существует не только в Девэйне. Джейн так гордилась и удивлялась своей переписке, что как-то вечером, отправив послание Алексу, не удержалась, чтобы не рассказать о ней Эдвину Сачесу, которого встретила в очереди на ксерокопирование. Она вдруг вспомнила, что Сачес тоже занимался эпохой Средневековья: интересно, был ли он знаком с Алексом Леттерманом? Конечно. Он слышал его блестящее выступление, посвященное Лансело, на ежегодном симпозиуме медиевистов в Миннеаполисе в прошлом апреле.

— В самом деле? — радостно воскликнула Джейн, не осмелившись задать вопрос о внешности Алекса.

В середине февраля Алекс захотел узнать, читала ли она «Любовника» Маргерит Дюрас. Да, читала, но очень давно.

«Перечитайте еще раз».

Он что-то хотел сказать ей по поводу этой книги.

Она перечитала ее за два дня и снова приятно удивилась, что Маргерит Дюрас, которой все восхищались в университетских кругах, ее не утомила. Алекс же рассказал, что недавно присутствовал на лекции Натали Хочкисс, которую Джейн, конечно же, знала. По мнению Хочкисс, Маргерит Дюрас стала писательницей, чтобы преодолеть последствия ужасной травмы, перенесенной ею в детстве, когда родственники продали ее богатому китайцу, который ее изнасиловал. Алекс никогда не слышал ничего более глупого и с возмущением заявил, что следовало бы запретить американским феминисткам анализировать французские романы. Джейн рассмеялась, обрадовавшись, что Хочкисс ему не понравилась.

«Дюрас с первых же минут сама принимает решение, — писал Алекс. — У китайца нет выбора. Ей пятнадцать лет, она — девственница, но об „этом“ ей уже известно. Это как раз тот период, когда она прекрасно понимает природу сексуальных отношений, пусть пока и теоретически, и осознание ею своей власти над мужчинами влечет к ней китайца. Именно в это время она и становится писательницей. Речь вовсе не идет о травме».

Они разговаривали исключительно о книгах и фильмах. Джейн ничего не знала о его жизни и ни о чем не спрашивала. С каждым новым посланием они становились все ближе, так как постоянное совпадение их взглядов подтверждало и их духовное родство. Переписка изменила ее распорядок дня: каждый вечер она писала ответ Алексу. Возвращаясь самолетом в Олд-Ньюпорт после десятидневной поездки в Новый Орлеан, Солт-Лейк-Сити и Тьюксон, она, вместо того чтобы готовиться к завтрашним занятиям, мысленно составляла, покусывая ручку, забавный рассказ для Алекса о своих похождениях среди мормонов и на Среднем Западе.

Утром она встала очень рано, чтобы подготовиться к трем лекциям. Был уже почти час дня, когда она, быстро проглотив кукурузные хлопья с молоком, сбежала по лестнице, вскочила на свой велосипед и помчалась на всей скорости в университет. Остановившись на красный свет на Маркет-стрит, Джейн смотрела, как какая-то старушка, неторопливо семеня ногами, переходит улицу, опираясь на пустую тележку перед собой, чтобы сохранить равновесие. Она еще не прошла и половины пути, как уже загорелся зеленый свет. Однако все водители ждали, не подавая сигнала. Ее каштановый парик сбился набок. Джейн улыбнулась. На душе у нее было так радостно, что хотелось петь. И не только из-за свежего, бодрящего воздуха и высокого голубого неба, которыми она не смогла насладиться утром, и, конечно же, не из-за предстоящих пяти часов занятий, и даже не из-за своей уверенности в том, что обязательно получит приглашение от одного из университетов, где прошла собеседование, а потому что время медленно, но упорно, как эта старушка, приближалось к тому моменту, когда она включит свой компьютер и увидит имя Алекса.

Когда, в половине седьмого, Джейн вышла с работы, уже стало темнеть. Она настолько устала, что решила пойти поплавать. Войти в холодную воду было для нее настоящей пыткой, но в бассейне никого не было: какая роскошь! Она пробыла там довольно долго. Отдохнув, согревшись и высушив волосы, вышла из спорткомплекса, когда было уже совсем темно. Снова села на велосипед и поехала в университет забрать почту. Она не спешила, и настроение у нее повышалось по мере того, как она приближалась к заветной цели. Джейн вспомнила, как в детстве, когда ей больше не хотелось есть, отец, шутя, говорил: «Раздели все на две части: начни с большей, а потом перейди ко второй». Стоя перед лифтом, она просмотрела пачку писем и среди бесполезных административных сообщений и красочных рекламных проспектов, скопившихся за эти десять дней, отобрала три конверта с наклеенными марками и адресами, написанными от руки: одно письмо было от ее издателя, второе — из университета в Майами, а последнее, без обратного адреса, — из Нью-Йорка.

В лифте она открыла письмо из Флориды: приглашение выступить на церемонии открытия ежегодного Коллоквиума лингвистов-франкофонов, который состоится в мае на Гавайях. Председатель комитета, профессор из Майами, слышала в декабре выступление Джейн на конгрессе. Обычно право выступить с речью на церемонии открытия предоставлялось только известным профессорам, а у нее даже не была издана ее единственная книга: вот оно, начало славы! Все расходы оплачивает принимающая сторона, кроме того, ей гарантируется гонорар в размере пятисот долларов. Недурно. Она вскрыла письмо из Нью-Йорка: две страницы печатного текста. «Дорогая Джейн»… Она глянула на подпись внизу второй страницы и вздрогнула: Ксавье Дюпортуа. Вот о ком она совершенно забыла! Дверь лифта открылась. Она пробежала глазами письмо, идя к себе в кабинет.

Он еще раз извинялся за нанесенный ей моральный ущерб и искренне и глубоко сожалел о содеянном. Действительно, это была глупая и злая шутка, более того; теперь он два раза в неделю ходил к психологу и понимал, что у него есть проблемы.