Подошел Яшка к солдату, стоявшему у ворот в одиночестве, спросил:

— Дядя, это госпиталь здесь?

— Нет…

Солдат курил, опершись на палку, смотрел вдоль улицы. На Яшку он даже не взглянул. Не по себе стало Яшке от такого невнимания, а еще больше оттого, что это не госпиталь. Напрасно, значит, он пришел сюда.

Яшка хотел тут же повернуть обратно, но что-то удержало его. Потоптавшись и посмотрев за компанию с солдатом вдоль улицы — чтобы хоть как-то расположить его к себе, — Яшка с трудом выдавил:

— А вы из Львова?..

Никакого ответа: казалось, солдат не слышал. Рассердился Яшка на себя: «И чего бояться? Съест он, что ли?.. Надо было громче спросить». Откашлялся и только хотел было заговорить снова, как солдат ответил:

— Нет…

«Во!.. Он, оказывается, замедленного действия! — Яшка обиделся на солдата и потому в душе издевался над ним: — Пружинка у него, видать, не сразу срабатывает. Других слов не знает, что ли? Заладил: «нет» да «нет». И шинель на нем какая-то мятая, и соломинки прилипли к шапке, и сапоги начищены небрежно, пятнами — гуталином мазал где густо, где пусто. Дремучий какой-то…»

Пока Яшка рассматривал солдата и думал, как ему быть, тот вдруг оттаял и добавил:

— Из Вологды я, — и, прихрамывая, опираясь на палку, заковылял во двор. В глубине двора сооружен четырехугольник из скамеек, в центре вкопанное до половины ржавое ведро. На шесте фанерка: «Место для курения». Солдат бросил окурок в ведро, присел на скамейку.

— Иди, посидим дак… — Он смахнул что-то невидимое со скамьи, хлопнул по ней ладонью, приглашая: — Земляков ищешь?

— Брата, — Яшка обрадовался разговору, поспешил объяснить все: — Во Львове он лежал. А госпиталь перевели куда-то… Сказали — сюда.

— Нет, это не госпиталь.

— А почему в бинтах?

— Раненые, дак вот и в бинтах. Выздоравливающие потому… Может, и здесь твой брат. Из разных госпиталей сюда направляют. Фамилия как его?

— Воробьев.

Пожилой, медлительный солдат вдруг встрепенулся, удивленно взглянул на Яшку, взглянул как-то недружелюбно, но сказать ничего не успел: отвлек появившийся из-за угла дома юркий белобрысый солдатик. Шинель расхлыстана, пилотка на макушке, безбровый, он воровато оглянулся по сторонам, подмигнул и юркнул в дверь.

— Погодь, — остановил его Яшкин собеседник. — Наработал дак?..

— А тебе какое дело? — выглянул тот из двери. — В колхозе я и до войны наработался, а сейчас я военный, притом — раненый. Понял? Есть две дырки под носом и посапывай. Понял?

— Понял дак… — проворчал пожилой, — Брат вот к Воробьеву, — кивнул он в сторону Яшки и отвернулся, недовольный.

— К Воробью брательник? — удивился белобрысый, дурашливо раскрыв глаза и рот, и, не выходя из дверей, поманил Яшку: — Топай сюда, он дома.

Побежал Яшка, не помня себя от радости. Бежит, а сам не верит — неужто нашел брата? Сердце колотится, дышать даже мешает. Схватил белобрысый Яшку за плечи, втиснул из сеней в комнату, прокричал:

— Эй, Воробей! Ты что же не встречаешь — тебя братуха ищет.

С трудом рассмотрел Яшка в полумраке большую, без перегородок, комнату: на средине печь с широкой кирпичной трубой, уходящей в потолок, вдоль стен на полу соломенные постели, подбитые снаружи досками, чтобы солома не растаскивалась. Пол чисто вымыт — пахнет сырыми досками. От волнения не сразу увидел, как из-за печи вразвалку вышел рыжий парень, одетый в просторный немецкий маскировочный халат. В зеленых и коричневых разводах, пятнистый, будто пантера, парень зарычал на белобрысого:

— Чего каркаешь, спать людям не даешь?

— Так вот же братушка твой, не узнал? — юлил белобрысый, а сам щупал Яшкин вещмешок. — И гостинчик принес, баночки какие-то, похоже — тушеночка. А?

Рванул в сторону вещмешок Яшка, попятился: нет, не Андрей то…

— Да ты подожди, толком говори, — рыжий вышел на середину комнаты, расставил ноги в широких шароварах. — В чем дело?

— А что, разве ошибочка вышла? — заглянул Яшке в лицо белобрысый. — Ну, ничего, садись. Доставай шамовку. А то тут задавили пшеном да кукурузным хлебом. Мама, наверное, что-то испекла? — Он приложился носом к вещмешку, потянул воздух и, зажмурившись от удовольствия, пошел навстречу рыжему: — Ей-богу, тушенка!

— Продаешь, что ли?

— Не-е… Самому солдаты дали, — проговорил Яшка и отступил к порогу.

В комнату вошла женщина:

— Чи есть хю? — спросила она, ставя на пол корзинку. — Може, семечок хто хоче купить, або шматочек сала?..

— Сало? — подскочил к ней белобрысый. — А ну, показывай, бабка, сало? Какое оно?

Яшка направился к выходу, рыжий остановил его:

— Куда же ты? Подожди, разговор не кончен. — И к старухе: — Ну, где сало? Не бойся, показывай, тут все свои.

— А чего мне бояться? — заверещала женщина, поправляя платок: — Не краденое — свое. Последний шматочек, от германца сховала, а теперь гроши треба одежу купувать. — Она вытащила из-под семечек в белой тряпке сало, развернула бережно, положила на ладонь.

— Сколько? — спросил рыжий.

Она сказала.

— Дорого, — проговорил тот, а сам уже полез в глубокий карман. — Может, уступишь?

— Да как же, сыночки?.. Гроши треба…

— Ну ладно, — он отсчитал ей деньги. — А самогонки нету?

— Нема, — отмахнулась женщина и обиженно добавила: — Шо я, спекулянтка, чи шо?

— Ладно, ладно… Давай, бабка, уматывай побыстрей. Салом тоже тут не разрешают торговать — не базар, сама знаешь. Увидит начальство — попадет.

Женщина быстро завернула деньги в платочек, сунула за пазуху и торопливо ушла.

— Ферштейн? — рыжий потряс на ладони кусок сала — и к Яшке: — А ты чем торгуешь, я так и не понял?

— Ничем, — пожал Яшка плечами. — Брата ищу…

— Клоун, а при чем тут я? — Он обернулся к белобрысому, сверкнул на него сердитыми глазами.

— Воробьева спрашивал… — залепетал тот, хихикая. Развел руки в стороны, присел, как индийский божок, оскалился.

«И правда, клоун, — подумал Яшка, — как дурачок… А может, он контуженый?..» — и от этой догадки стало Яшке не по себе, будто он обидел человека.

МАРОДЕР

Пока разговаривали, из сеней донеслись голоса:

— Товарищ майор! Шестой взвод находится на работе — на очистке зерна. За время моего дежурства никаких происшествий не произошло. Докладывает дневальный Бляхин.

— Вольно. Значит, никаких происшествий? Плохо дневалишь, Бляхин.

— Никаких дак… — не совсем уверенно возразил Бляхин.

Услышав голос майора, Воробьев бросил Клоуну сало, приказал:

— Прячь и рви когти, — а сам быстро сунул в болтавшуюся на шее марлевую петлю левую руку, правой подхватил ее под локоть, сделал страдальческое лицо.

— Все на работе? — допрашивал дневального майор.

— Один дак больной… Воробьев дак…

— Воробьев больной, — с ехидцей повторил майор и вошел в комнату. Низенький, строгий, он со света сощурил глаза, но Воробьева заметил сразу: — Здравствуй, Воробьев.

— Здравия желаю, товарищ майор.

— Почему не на работе?

— Да рана что-то разболелась.

— Рана разболелась. Так-так… — Майор обошел печь, увидел Клоуна. — А ты?

— Я на работе. Я пришел взять… — и он стал пробираться к двери.

— Подожди, — остановил его майор. — Без тебя тут, пожалуй, тоже не обошлось. А ты кто, зачем здесь? — увидел майор Яшку.

Яшка оторопел: строго смотрит на него майор, ждет ответа. Но так и не дождался, повернулся снова к Воробьеву, обошел вокруг него, как вокруг печки, осмотрел:

— Почему до сих пор не снял трофейное обмундирование?

— Так я ж разведчик, товарищ майор!

Майор покачивался перед верзилой с носков на пятки, заложив руки за спину, и время от времени поднимал голову, чтобы заглянуть солдату в глаза.

— Когда приедешь в часть, на передовую, и то когда пойдешь на задание, тогда и наденешь маскировочный халат. А так у нас, в Советской Армии, есть своя форма. Тебе же, видать, фрицевская больше по душе?