— Ну? Немцы!

— Да нет, — не соглашался я. — Мы ж немецкий учили. Хоть одно слово понятно? Нет. Может, это наши, грузины. Они тоже с усами.

Один всадник, увидев нас, подъехал, замахал рукой, что-то спрашивая. Мы ничего не понимали, но сразу почувствовали, что это не наши, затихли, робко прижались к стене.

Нас выручил сигнал. Где-то далеко заиграл горнист, и там же, в сторону станции, взвились одна за другой три ракеты.

Чужеземец пришпорил коня, ускакал.

В Андреевку вступили оккупанты.

Глава вторая

ПЕРВЫЕ ДНИ

Первыми в Андреевку пришли итальянцы. Они разбрелись по поселку, и с утра до вечера во всех концах шла такая стрельба, будто здесь остановился фронт: это итальянская кавалерия охотилась на кур. Солдаты рыскали по огородам, садам, заглядывали в сараи, держа винтовки наперевес, и казалось, совсем не замечали жителей — хозяев этих садов, сараев, кур.

Я целый день сидел дома и никуда не выходил: мама строго-настрого приказала запереть двери и быть в комнате. Мне очень хотелось выйти на улицу и посмотреть, что там делается, и я бы давно уже нарушил материнский запрет, если бы она не была так больна.

Иногда я подходил к окну, протирал вспотевшее стекло и прилипал к нему носом. Мама просила меня:

— Петя, отойди: там война…

— Да какая там война, — возражал я. — Кругом ни души.

— А стреляют?

— Где-то далеко, итальянцы кур бьют…

Не успел я договорить, как в дверь громко и настойчиво застучали чем-то твердым и тяжелым, словно палками.

— Ой, боже мой, пришли… — встрепенулась мама, приподнимаясь.

— Я не открою, — сказал я.

— Нет, лучше открыть, а то сломают дверь… Иди, открой… Что же это будет?..

Мамин испуг передался и мне. Словно во сне, я вышел в коридор и откинул крючок.

Три итальянца в серо-зеленой одежде, громко разговаривая между собой, ввалились в дверь.

— Мама больная… Мама больная… — стал говорить я так громко, будто передо мной были глухие: почему-то думалось, что чем громче, тем понятнее будет этим чужим солдатам.

Но они, не переставая болтать одновременно все трое, прошли мимо, не обратив на меня никакого внимания, будто меня здесь совсем не было. Я этому очень поразился: они не слышат и не видят! Как же так? Может, это совсем и не люди? Я закричал еще громче:

— Мама больная!.. Кранк муттер!

Один оглянулся, сделал удивленные глаза, что-то сказал мне по-итальянски и открыл дверь в комнату.

Они шарили глазами по сторонам и беспрерывно говорили. Создавалось впечатление, что их человек десять. Увидев маму, они разом умолкли, потом перебросились несколькими словами, повернули к выходу. Ее вид, наверное, убедил их лучше, чем мой крик. В это время один из них заметил стоявшую на полу в уголке мою старую двухрядку. Эту гармонь я в прошлом году нашел на чердаке у дяди Андрея, который когда-то в молодости ходил с ней по улице и играл на вечеринках. Я нашел ее совсем разбитой; прорванный в нескольких местах мех валялся отдельно. Я все это собрал, очистил от пыли и отнес безногому нищему, который тоже имел гармонь и пел под нее в поездах старые шахтерские и разные жалостливые песни. От него я впервые услышал и на всю жизнь запомнил песню о том, как в глухой степи умирал ямщик, и о молодом коногоне с разбитой головой. Сколько раз слышал от него эти песни и всякий раз не мог удержаться от слез. Этот инвалид добросовестно заклеил мех, соединил все части гармони и даже покрасил ее какой-то черной краской, которая недели две не высыхала. Он же стал учить меня играть. Слух у меня оказался плохой, с большим трудом я научился играть «Во саду ли, в огороде», «И шумыть и гудэ…» и песню о коногоне, потом он учил меня играть вальс «На сопках Маньчжурии», но началась война, и с тех пор гармонь стояла без дела.

Итальянец взял ее, растянул и, видимо, остался очень доволен, что она издала звуки. Они все сразу возбужденно заговорили и направились к двери. Я понял, что они уносят с собой гармонь, и, не раздумывая, вцепился в нее:

— Отдай гармошку!

Итальянец начал что-то мне говорить, размахивая свободной рукой. Я ничего не понимал и стоял на своем:

— Отдай гармошку! Не твоя?!.

Тогда он быстро полез в карман, достал какую-то бумажку и, сунув ее мне в руку, оттолкнул с силой. Я полетел в угол, быстро приподнялся и бросился в коридор. В этот момент я услышал страшный крик матери, остановился и быстро подбежал к ней. Она лежала на спине, рука ее безжизненно свисала с кровати, волосы были разбросаны по подушке. Без кровинки в лице, она, широко раскрыв глаза, тяжело дышала. Оказывается, мама все это время что-то говорила мне, но я услышал ее только, когда она крикнула уже изо всей силы. После этого мама ослабела и не могла даже слова выговорить.

— Что ты делаешь? — наконец проговорила она. — Убьют… Разве с этим шутят? Нашел из-за чего лоб подставлять…

Я подошел к окну и увидел на улице бричку, в которую была запряжена пара лошадей. На нее усаживались итальянцы, что-то выкрикивая и громко смеясь. Один из них, свесив ноги через задок брички, пиликал на гармошке. Так играют трехлетние дети: «тува-тува», «тува-тува». И, по-видимому, оттого, что он не умел играть, остальным было очень смешно.

Я отошел от окна.

— Не ходи на улицу, — сказала мама, заметив мое намерение.

— Я только во двор, — проговорил я и вышел.

Итальянцы хлестнули лошадей и вскоре скрылись за поворотом. И только слышно было, как стучат колеса брички да пиликает моя гармошка: «тува-тува», «тува-тува».

Я стоял в воротах и смотрел вдоль улицы. Обида сдавливала мне грудь, горло. Она усиливалась оттого, что я был бессилен что-либо сделать.

— Ну, погодите, — погрозил я вслед итальянцам, — был бы Лешка, он бы вам дал.

На улицу вышел Митька Горшков.

— Украли? — спросил он.

— В хате схватили. Сунул вот… Деньги ихние, что ли, и все, — Я разжал кулак, и Митька с любопытством стал рассматривать зеленую бумажку, на которой с трудом прочитал готический текст «Ein Mark».

— Айн, — проговорил он? — это один рубль? Видал, как покупают, по дешевке.

Наверное услышав звуки гармошки, из ворот осторожно высунул голову Васька. Он подошел к нам, узнав, в чем дело, ничего не сказал.

— Понял? — обратился к нему Митька. — А ты говорил палкой! Это, брат, тебе не шутка — война. Меня мог бы ты палкой, когда я твоего голубя схватил. Да и то сдачи дал бы.

Васька молчал. Митька, нахмурившись, тоже умолк. Мне хотелось поговорить обо всем, что творилось вокруг, но не так, как Митька.

Мы стояли посредине пустынной улицы одни. Взрослые не показывались. Только Васькина мать боязливо выглянула, кликнула Ваську и сразу же скрылась.

Стрельба «охотников» в поселке не прекращалась, но она велась где-то в отдалении, на других улицах.

И вдруг неожиданно раздался выстрел совсем близко. Мы вздрогнули. Ваську словно ветром сдуло — понесся домой. Сидевшие на крыше Митькины голуби испуганно шарахнулись в разные стороны и моментально взвились вверх всей стаей.

Сообразив, в чем дело, Митька бросился к дому. Оробев на первых порах, я направился было к себе во двор, но из любопытства побежал вслед за ним.

В Митькином дворе мы увидели солдата в серо-зеленой одежде — брюках и френче, похожих на лыжные, в желтых на толстой подметке ботинках и коротких парусиновых гетрах. Он держал за крыло лучшего голубя — красно-рябого, Митькину гордость.

Митька взвыл, схватил камень и кинулся к итальянцу. Я, недолго думая, последовал его примеру.

Солдат быстро поднял винтовку. Но не успели мы приблизиться к нему, как между нами и итальянцем оказалась Митькина бабушка. Она проворно закрыла нас собой от винтовки и, колотя одной рукой Митьку, а другой меня, втолкнула в сенцы. Она вырвала у Митьки голубя и, выбросив его на двор, закрыла дверь.

— Вы что ж это придумали? Одурели? Ой, боже мой! — Бабушка подошла осторожно к окошку, выглянула. — Пошел, кажись… Ну, слава богу… Ишь, вояки! Разве можно так? Сразу было б два покойника. Еще немцы какие-то чудные, не убивают…