— Так много?

— Хм, много! С ведра кружка.

— А тут чуть больше половины.

— Ну и что ж? Если б половина — взял бы полкружки, а раз больше — значит, кружку. Понял? Засыпай, — сказал он мне повелительно, бросив кружку с моей пшеницей в ящик.

Я засыпал зерно и стал крутить ручку самодельной мельницы. Камень вращался на стержне, к которому передавалось движение от зубчатого колеса, снятого с лобогрейки, того самого колеса, которое приводит в движение косогон.

Крутить было тяжело, но я так злился на жадного Ваньку, что не чувствовал этого, и решил не бросать, пока не смелю все зерно.

Молоть я закончил только к вечеру. Возле меня все время дежурил горбун, ждал, когда я кончу. Когда последние зернышки упали из ковша в круглое отверстие в центре камня, я так же, как он тогда, с силой несколько раз крутнул мельницу, чтобы высыпалась вся мука.

— Что ты делаешь? — закричал он, вскакивая. — Камень затупишь!

— Так там же моя мука!

— Твоя в ведре.

— И отмер, значит, и там еще остается с полкружки? Здорово! Жирно будет!

— Не твое дело. Смолол — и уходи. Погляди, сколько муки. Разве столько у тебя было зерна? Видишь, сколько примолу.

— Примол? Она ж рыхлая, ее надо притоптать…

— Ну, ладно, давай уходи, — не стал слушать меня Ваня.

Схватив ведро, я побежал домой.

Муки этой хватило ненадолго. К концу февраля у нас уже не осталось ничего, кроме полбочки соленых огурцов. Даже картошка кончилась. Раньше всегда хватало до весны, а в этом году почему-то все очень быстро убавлялось.

Начался настоящий голод. Надо было что-то предпринимать. Многие уходили куда-нибудь подальше в деревни и там на одежду выменивали хлеб. Решил идти и я.

— Один? — спросила мама.

— С Митькой пойдем, у них тоже с хлебом, как и у нас.

Митька уже стал немного видеть и правым глазом. Он давно рвался на улицу, но бабушка не пускала, боялась, что догадаются о причине болезни Митькиных глаз. Но это напрасно, наверное, никто о том случае уже и не вспоминал. Когда я предложил Митьке идти в деревню, он сразу согласился, да и бабушка не стала возражать.

— Ладно, иди, — сказала она ему, — там все равно тебя никто не знает. Только хорошенько правый-то глаз завязывай, а то застудишь.

Мама взяла у бабки Марины взаймы два блюдца муки, испекла мне на дорогу две пышки. Кроме пышек, она завернула еще с десяток соленых огурцов. Потом дала свои лучшие блузку и юбку, которые я должен был променять на хлеб, и мы пошли.

Тащить пустые санки было совсем не тяжело. Мы с Митькой взялись за веревку и бодро зашагали. Но на душе было как-то неспокойно. Дома осталась больная мама без единой крошки, а я иду куда-то далеко-далеко, сам не знаю куда, добыть хоть немного хлеба. Идем вдвоем с Митькой, без взрослых.

Мы вышли за поселок, миновали усадьбу МТС и направились по дороге на юго-запад. Ветер дул в спину, идти было легко. Там, где дорога спускалась вниз, мы садились на санки и съезжали. Так, идя и разговаривая, мы все больше удалялись от Андреевки, и мне казалось, что мы сможем пройти сколько угодно.

Я снова, уже в который раз, рассказывал Митьке про Никитина, про смелую женщину у мельницы, он слушал, поддакивал.

— Наган бы достать, — сказал он в заключение. — Никитина надо убить в первую очередь. Он, вражина, самый опасный. Немцам откуда знать, где, кто и что? А он всех знает и выдает.

Митька посматривал на меня красным безбровым слезившимся глазом. Но я завидовал Митьке: смелый он! И то, что он чуть не остался слепым, меня не отпугивало от него, наоборот, он как-то вырос в моих глазах, стал мне казаться героем.

— Жаль, у нас партизан нет, — вздохнул он. — Давно б уже этого Никитина не было.

— Откуда ты знаешь, что нет? Что ж они, всем будут рассказывать о себе?

— Конечно, нет, — настаивал он. — Ни одного поезда не взорвали, ни одного немца не убили… Да и где тут быть им? Были б у нас леса — вот это да. Ушел бы в партизаны…

— Говоришь, партизан нет? А кто ж листовки расклеивает на поселке?

— Да это так, чепуха! Вот ты скажи, где сейчас наши, фронт? Неужели теперь так все и будет и наши никогда не вернутся? Как ты думаешь?

Митькин вопрос застал меня почему-то врасплох: я никогда не задавал себе его — придут или не придут. Я просто ждал того дня, когда все фашисты будут перебиты, а Лешка, дядя Андрей, Митькин отец — все-все придут домой. И даже не верилось, что и Вовка и Егор Иванович уже никогда не вернутся. Опять будут школы, откроются магазины. А в магазинах все, что хочешь: хлеб, булки, колбаса, конфеты.

Я сказал об этом Митьке. Он усмехнулся, проговорил:

— Да-а! Колбаски б я сейчас съел. Помнишь, была такая — толстая колбаса, пахучая? Кажется, любительской называлась. Вот я ее любил! А теперь и тонкую жирную и то б уплел целое кольцо.

— Я больше любил халву. Вот вкусная до чего! И главное — много не съешь. Сто граммов и полбулки — и все, вот так сыт! А теперь, да! Килограмм бы съел! Почему так получается? Как все есть — не очень хочется, а как голод, так все съел бы? Вот я масло и яйца не любил, а теперь и за уши не оттянули бы.

Этими воспоминаниями мы вызвали у себя такой аппетит, что у меня в животе заурчало и нестерпимо захотелось есть. Митька, видимо, тоже почувствовал голод, он сказал мне:

— Сейчас где-нибудь в затишке перекусим, а то что-то есть захотелось… Вон, кажется, посадка впереди виднеется.

Вдалеке действительно была видна черная полоска, растянувшаяся через все поле. Мы прибавили шагу и, подгоняемые ветром, молча устремились к намеченному месту привала.

С утра была ясная, солнечная погода, теперь она стала портиться. Небо заволокло тучами, падал снежок. Ветер гнал поземку, заметал дорогу, местами дул с такой силой, что взвихривал снег, и, казалось, началась пурга. Но проходило немного времени, и снова по полю, обгоняя нас, бежала только небольшая поземка.

Черная полоса, принятая нами за посадку, быстро приближалась, и вскоре мы убедились, что ошиблись. Сначала мы не поверили своим глазам. Но когда подошли совсем близко, то увидели, что это не деревья, а люди. Сплошной поток людей до самого горизонта! Усталые, понурые, они шли и шли, не обращая на нас никакого внимания. Почти каждый из них тащил за собой саночки с небольшой поклажей.

Это голод выгнал людей из своих домов, и они шли в деревни, подальше от городов, искать спасения от голодной смерти. Они шли из Сталино, Макеевки, Горловки, из рудников и поселков многолюдного Донбасса.

Мы влились в общий поток, и никто на нас даже не посмотрел, будто мы так все время шли вместе со всеми.

Ветер усиливался, поднималась пурга. Он, наверное, изменил направление: когда мы вышли из дому, дул в спину, а теперь — в лицо.

Чем дальше мы шли, тем больше чувствовалась усталость. Люди, выбившиеся из сил, ложились отдыхать прямо на снег; некоторые, сойдя на обочину дороги и присев на санки, наскоро ели. Какой-то старик лежал без шапки, уткнувшись головой в снег — вероятно, давно уже умер, а шапку либо кто снял, либо укатил ветер, а возможно, ее здесь же засыпало снегом. Люди возле старика не останавливались: мертвецы в степи встречались очень часто.

Мы прошли еще немного, а затем решили сойти с дороги и перекусить. Я достал из котомки свои пышки и огурцы, дал Митьке.

— Ну, ладно, давай твое, а потом мое. У меня там голубь зажаренный, — сказал он.

— Голубь? Последнего уничтожил? — удивился я.

Митька молча кивнул, откусил желтенький кончик от огурца, сплюнул в снег.

— Бабушка уговорила, — сказал он и тут же успокоил себя. — Ничего! Вот придут наши — заведу разве ж таких!

После отдыха идти стало труднее. Во всех суставах была какая-то ноющая тупая боль. Митька тоже с трудом распрямил колени, но старался не подать виду, что очень устал.

— Вот что значит долго не ходить, без привычки сразу и ноги заболели, — сказал я.

— Ничего, привыкнем.