— Медсестричка есть не столько человек, сколько орудие пытки, — ответил Вельяминов. — А вы, Софья Дмитриевна… Соня…

— Вы, Миша, романтик, — сказала Софья.

— Как вы здесь очутились? — спросил Вельяминов. — Насколько я помню, четвертый этаж находится довольно высоко над землей.

— Я забралась по приставной лестнице, — сообщила Софья. — На уровне бельэтажа начинается водосточная труба. Она замечательно крепится к стене такими удобными скобками… Оттуда я перебралась на карниз и по карнизу…

— Хотите сказать, что лезли в комнату к мужчине по водосточной трубе?

— А вы хотите услышать, что я влетела к вам наподобие ангела?

Вельяминов сказал, натягивая одеяло себе под подбородок:

— Ну, и для чего вы сюда явились?

— Мне стало скучно, вот и явилась.

— Со мной, по-вашему, вам будет весело?

— Вы, Миша, странно рассуждаете. «Весело» — вовсе не антоним к «скучно». «Весело» — антоним к «грустно»… Мне с вами может быть и весело, и грустно, но никогда не скучно.

— Это еще почему? — подозрительно спросил Вельяминов. — Учтите, Софья Дмитриевна, я большой знаток женщин и претерпел от вашей сестры столько урона, что всякая ваша хитрость мне понятна, как на ладони.

Софья покачала головой.

— Нет никакой хитрости. Лучше подвиньтесь. Ишь, разлеглись один на целой кровати. Я тоже хочу лечь.

— В каком смысле? — пробормотал Вельяминов, но подвинулся.

Софья тотчас улеглась рядом с ним и обняла его одной рукой.

— Да ни в каком, — ответила она. — В самом прямом. Хочу лежать. Сидеть — спина устает. Давайте, рассказывайте мне что-нибудь. Какую-нибудь мужскую глупую историю про то, как все провалились под лед и как вас вытаскивали по одному, и вы потеряли казенные сапоги… Или про то, как какой-нибудь подпоручик отличился на смотру… Или про лошадь.

— Про лошадь?

— Да. Мне сегодня снилась лошадь. Будто я по книге учусь на нее забираться. В книге все без картинок, одни описания — непонятно. «Вставьте носок сапога в стремя и, держась рукою за холку, причем необходимо прихватывать кусок гривы…» Я во сне все время вставляла в стремя не ту ногу и усаживалась лицом к хвосту. Как вы считаете, Вельяминов, к чему такой сон? К большому конфузу, вероятно?

— Вы верите снам?

— Я не верю ни снам, ни людям… Но вы мне верьте, Вельяминов, потому что я люблю вас и никогда не сделаю вам зла.

Она устроилась головой на его плече.

Он осторожно коснулся подбородком ее волос.

Софья засмеялась:

— Проверяете, настоящая ли я?

— Может быть.

— Настоящая… — Она вздохнула. — Вы тогда так бессердечно танцевали с этой Вязигиной…

— Позвольте, Софья Дмитриевна, вы сами отказались. Еще пристыдили меня — что я как будто не замечаю и не уважаю вашего траура и лезу с приглашениями на танец.

— Все равно, вы были бессердечны.

— Тамара сама бессердечна… А кто этот Потифаров?

— Милый человек, — ответила Софья. — Только нелепый. Она будет его мучить.

— А вас это, конечно, забавляет?

— Нет, — покачала головой Софья. — Потифаров недостаточно красив, чтобы меня восхищали его страдания. К тому же он не военный. Страдания таких, как Потифаров, эстетически бессмысленны.

— Вам говорили, Софья Дмитриевна, что вы — монстр? — осведомился Вельяминов.

— Нет еще, но это лучший комплимент из возможных.

Вельяминов приподнялся и поцеловал ее.

— Значит, я буду первым.

— Это точно, — прошептала Софья.

Несколько дней Вельяминов провел, по настоянию врача, в постели, но затем ему сделалось лучше, и он вернулся к прогулкам и посещению увеселительных заведений. За эти дни каким-то образом нарушились его дружеские отношения с Мышецким. Если бы Вельяминов вел дневник, то непременно записал бы туда: «Мы с Казимиром более не приятели». Причина этого раздора, однако, оставалась неясной: их просто больше не тянуло проводить время совместно. Мышецкий увлекался преимущественно картами и рулеткой, Вельяминов же неизменно влеком был туда, где находилась Софья.

«Женщина разлучает друзей, — записал бы в своем дневнике Мышецкий, если бы, разумеется, у него имелся таковой. — Очевидно, таковы непререкаемые законы природы».

В Баден приехала известная в Европе певица Монтеграсс. О ней говорили, будто она родилась в Венгрии, но по крови не мадьярка, а цыганка, по меньшей мере, наполовину. Другие считали местом ее рождения отдаленный замок в Австрии. Третьи называли, как ни странно, Лодзь и уверяли, что ее отец — обычный рабочий с судоверфи, а все эти истории о замках и цыганах — выдумка досужих репортеров.

Монтеграсс была бледна, с покатыми молочно-белыми плечами, которые она обнажала почти до неприличия. Ее тяжелые веки всегда были полуопущены, потому что в ином положении становился очевиден главный недостаток ее наружности — чересчур выпуклые темные глаза с желтоватым белком. Они катались под веками, как бильярдные шары. Губы у Монтеграсс были большие, широкие, красиво очерченные, нос — с чувственными ноздрями. Вообще она была женщина крупная. Ее контральто, как писали те же репортеры, обладало целительным воздействием, как на душу, так и на тело.

Никто не знал, насколько она богата. Как правило, она запрашивала за свои концерты у устроителей довольно большие деньги, однако порой выступала и бесплатно. Говорили также, что она летала в отдаленные колонии, чтобы петь для раненых солдат. Эти рассказы, впрочем, никак не подтверждались. Сама Монтеграсс никогда не встречалась с репортерами и жила на удивление замкнуто.

Пропустить концерт Монтеграсс в Бадене было бы преступлением, и Вельяминов ради этого поднялся с постели и даже отменил процедуры. Как ни странно, лечащий врач не стал ему препятствовать. Думая, что Вельяминов его не слышит, он сказал медсестре: «Полагаю, бедняге недолго осталось. Даже если этот концерт сократит его жизнь на пару дней — что значит пара дней в сравнении с удовольствием, которое он напоследок получит!..»

Будучи гусаром и фаталистом, Вельяминов не сильно огорчился, подслушав такой разговор.

Он заказал билет для себя и для Софьи. Они встретились, по договоренности, возле концертного зала.

Баденский концерт размещался в старинном четырехэтажном отеле: серый камень, тесно жмущиеся друг к другу лепные украшения, полуколонны на фасаде, широкая лестница с медными канделябрами на мраморных стенах. Окна отеля затеняли старые липы.

Вельяминов был неприятно разочарован, когда обнаружил, что Софья пришла с Харитином. Спутник Софьи смотрел на Вельяминова очень спокойно, и Вельяминов вдруг понял: Харитин не видит в нем соперника, потому что знает — Вельяминов умирает. Знает с той же определенностью, что и лечащий врач.

При виде Харитина Вельяминов не счел нужным скрывать свое разочарование. Он поднес руку Софьи к губам, выпрямляясь, посмотрел ей в глаза и тихо спросил:

— Мы, стало быть, не будем сегодня с вами наедине?

Софья бледно улыбнулась:

— Помилуйте, Миша, концертном зале яблоку негде упасть. Как же можно надеяться быть здесь наедине?

— Вы понимаете, что я имею в виду, — возразил Вельяминов. — Не притворяйтесь.

— Я разве дурнею, когда притворяюсь? — осведомилась Софья.

На это Вельяминов не нашелся, что сказать. Харитин пошел сбоку, время от времени бросая на Вельяминова испытующие взгляды. В зале Софья повернулась к Харитину:

— Твое кресло — вон там.

И, не поворачиваясь больше в его сторону, вместе с Вельяминовым направилась в ложу. Харитин чуть помешкал, прежде чем занять свое место — отдельно от Софьи.

— Спасибо, Соня, — прошептал Вельяминов, сжимая ее руку.

Софья ответила на его пожатие.

— Сегодня я хочу только музыки. Слышите, Миша? Одной лишь музыки…

— Вы так любите музыку?

— Я люблю вас… А музыку — ненавижу.

Монтеграсс запаздывала. В публике, однако, не особенно переживали по этому поводу: знаменитая певица слыла эксцентричной и часто задерживалась с началом концерта. Кроме того, по настроению, она могла изменить, сократить или удлинить программу. При продаже билетов всех предупреждали не аплодировать до окончания концерта: Монтеграсс этого не выносит, ей кажется, что ее перебивают.