«К несчастью, возраст… — заключил доктор, угощаемый чаем с клюквенным пирогом. Приживалки, сдерживая рыдания, толпились вокруг стола. Доктор с аппетитом кушал пирог. — Годы постепенно берут свое. Такова участь всего живущего на земле. Можно исцелить болезнь, но невозможно исцелить старость… А княжна весьма немолода. Наша первейшая обязанность — обеспечить для нее покой, окружить ее любовью».
После этого он отбыл.
Нотариус и священник явились одновременно. Священник поставил свидетельскую подпись на завещании княжны; затем нотариус удалился, а княжна получила последнее напутствие и приобщилась.
И наконец, когда все уехали, а всхлипывающие приживалки разошлись по своим комнатушкам, и в комнате у княжны осталась гореть только одна лампада, туда крадучись вошел Харитин.
Старушка княжна Мышецкая неузнаваемо преобразилась после смерти — преобразилась до такой степени, что многие ее старинные знакомцы решительно ее не узнавали в гробу. Она выглядела значительно моложе своих восьмидесяти девяти лет. На какие-то мгновения людям, пришедшим проститься с ней, виделась юная прелестница, какой никто из них княжну, разумеется, помнить не мог. Видение длилось по несколько секунд, но посетило почти всех, так что на похоронах только об этом и было толков.
В белоснежном кружеве, с белоснежными волосами, с ясным, разгладившимся лбом и опущенными веками, умершая излучала спокойную, уверенную красоту, не подвластную, казалось, ни времени, ни тлению. Она выглядела существом из снежной страны, заснувшим весной, но готовым пробудиться при первом же наступлении новых холодов.
Отпевание было трогательным. В церкви выделялись предполагаемые наследники княжны — трое ее племянников и две племянницы, в том числе одна двоюродная. Женщины были в строгом трауре, мужчины — в мундирах, но с черными бантами на груди.
Приживалки, в черных рюшах, нашитых повсюду — на чепцах, на пелеринах, на юбках, даже на перчатках, — заполонили всю церковь. Казалось, на одного Лембасовского обывателя приходится по две-три опечаленных старушки. «Курицы из погорелого курятника», — выразился о них Кузьма Кузьмич.
Софья держалась особняком. На ней было все то же строгое черное платье. Она выглядела совершенно как обычно, разве что веки у нее чуть покраснели, что легко объяснялось бессонными ночами.
Харитина нигде не было видно. Впрочем, о нем почти не вспоминали, поскольку он скрывался уже больше месяца, и многие даже полагали, что он наконец уехал из Лембасово.
После того, как гроб княжны был закрыт и погружен в земное чрево на Лембасовском кладбище, родственники княжны, окруженные роем приживалок, направились к барскому дому. Там, где некогда княжна устраивала свои большие чаепития, разместились пять племянников покойницы, нотариус и приживалки. Софья стояла возле самого выхода, скрестив на груди руки, безучастная к происходящему.
В полной тишине нотариус вскрыл конверт и прочел:
— «…в здравом уме… все мое имущество, за исключением оговоренных выплат, оставляю верной моей Софии Дмитриевне Думенской…»
Софья усмехнулась и плотнее сжала руки, как бы готовясь выдержать натиск бури.
Старшая племянница, шумя платьем, поднялась.
— Я ведь говорила, что мне здесь делать нечего! — произнесла она и, бросив на Софью испепеляющий взгляд, вышла.
Вторая племянница осталась сидеть с кислым видом.
Штабс-капитан Мышецкий, очевидно, более других рассчитывал на наследство от старушки-тетушки. Он сильно покраснел и невольно сжал кулаки. Подступив к Софье, он проговорил:
— Тебе это с рук не сойдет, интриганка.
Софья слегка отвернула от него лицо и ничего не ответила.
— Я с тобой разговариваю! — наступал штабс-капитан. — С тобой, безродная, ничтожная…
— Сядьте, Вольдемар, — морщась, произнесла оставшаяся племянница. — Вы нас позорите. Разве можно всерьез разговаривать с этой… — Она брезгливо посмотрела на Софью и сразу же отвела глаза.
Второй племянник, помоложе, но в более высоком (майорском) чине, сказал холодным тоном:
— Разумеется, это завещание будет оспорено. Тетушка была не в своем уме, когда составляла его. Ее наверняка вынудили.
Третий племянник, в штатском (он был юристом), с завидным хладнокровием спросил у ближайшей к нему приживалки, нет ли где-нибудь водки, и ему подали в граненом стаканчике.
Нотариус положил завещание на стол и прикрыл его ладонью.
— Могу вас заверить, что княжна была в наилучшем расположении духа, когда изъявляла свою последнюю волю, — заявил он. — В качестве свидетеля она призвала местного священника, отца Алексия Введенского. Можете поговорить с ним. Уверен, он с готовностью поделится с вами собственными соображениями касательно душевного состояния покойной ныне княжны.
— Но почему… посторонний человек… наверняка она вынудила… — заговорили два племянника разом, в то время как племянник в майорском чине и оставшаяся племянница кисло улыбались.
— Господа, господа! — остановил их нотариус. — Что значит — «вынудила»? Как вы себе это представляете?
— Как? Да очень просто! — вскинулся штабс-капитан Мышецкий. — Обыкновенным шантажом! Да-с, господа, шантажом! Это самый привычный прием для особ такого разбора. Наверняка она разузнала какую-нибудь тайну княжны, которую та хотела сохранить, и угрожала раскрытием.
— Тайну? — удивился нотариус. — О чем вы толкуете?
— Каждый человек, особенно проживший долгую жизнь, может иметь тайну, — уперся штабс-капитан. — Положим, княжна опасалась разоблачения…
— В возрасте княжны, да еще на смертном одре странно опасаться разоблачения, — указал нотариус. — Земные тяготы давно уже остались для княжны в прошлом.
— Это вам так кажется, — запальчиво, как школьник, возразил штабс-капитан. — А на самом деле в старости те же самые страсти, что и в молодости, только более закостенелые. У нас была лекция по повышению нравственности личного состава, архиерей приезжал, так что не думайте, будто я от себя говорю, от собственного немощного мудрования. Возможно, у княжны имелись внебрачные дети, за участь которых она опасалась!
— Это действительно чересчур, — проговорил майор Мышецкий, поймав отчаянный взгляд нотариуса. — Вольдемар, Катишь права. Вы положительно нас позорите. Помолчите.
Вольдемар пожал плечами.
— Раз вы все на ее стороне… — И он замолчал, отвернувшись и положив ногу на ногу.
Майор Мышецкий обратился непосредственно к Софье:
— Как вы понимаете, мадемуазель Думенская, это завещание будет опротестовано в суде. И если найдутся хоть мельчайшие доказательства, что вы каким-то образом влияли на тетушку…
— Да, — заговорила Софья. Все взгляды обратились на нее. — Именно. Я оказывала влияние на покойную княжну. Вы говорите, что вы — близкие люди и потому должны наследовать. Но если к вам приезжал архиерей, — она впилась глазами в штабс-капитана, который досадливо дернул головой, словно отгоняя назойливую муху, — то он должен был просветить вас насчет «ближнего». Вы, конечно, знаете притчу о человеке, на которого напали разбойники. Добродетельные священники и единоплеменники пострадавшего проехали мимо, а самаритянин оказал ему всяческую помощь… Кто же ближний для этого бедняги?
— Намекаете на то, что вы — самаритянин? — насмешливо улыбнулась племянница княжны.
— Вовсе не намекаю, а прямо говорю… Пока из-под княжны нужно было выносить горшки, годилась и София, а когда настала пора делить ее деньги, явились близкие родственники.
— Она нас не призывала, — сказала племянница. — Это тоже прошу учесть.
— Я не намерена ничего учитывать, — отозвалась Софья. — Княжна выразила свою последнюю волю. Вы не уважали княжну при ее жизни — теперь вы не уважаете ее после ее смерти. Прошу вас покинуть мой дом. Вы здесь нежеланные гости.
— Мы обратимся в суд, — еще раз предупредил майор.
— До свидания, — обрезала его Софья.
Когда племянники княжны бесславно удалились из «Родников», Софья быстро и безжалостно избавилась от приживалок. Впрочем, каждая получила, по завещанию, немного денег и забрала из своей комнаты все вещички — подарки княжны, какие только захотела.