Княжна долго молчала, прежде чем все-таки ответить.

— Это сделала одна твоя благодетельница, которая назвалась доброй подругой твоей матери. По ее словам, она давно намеревалась дать мне знать о твоем бедственном положении, но не решалась, зная бешеный нрав твоего отца. Да я и не имела права забрать тебя от него, каким бы горьким пьяницей он ни был. «Чти отца своего и мать свою». Однако едва лишь случилось последнее несчастье, как она исполнила свой долг перед памятью своей покойной подруги.

«Соседка, — подумала Соня. — Больше некому».

Она дождалась, пока княжна закончит чаепитие и уйдет к себе, вышла из-за стола и спустилась в сад. Ей хотелось побыть в одиночестве. На городской квартире у нее, по крайней мере, был для уединения целый день, пока отец не возвратится домой, иногда один, но чаще — с пьяной оравой друзей.

Сад оказался довольно ухоженным, но как-то по-старушачьи: вдоль расчищенных дорожек тянулись пестрые клумбы, а чуть глубже деревья росли, как им вздумается, с неостриженными ветвями. Дикий кустарник и сорняки не были выкорчеваны и захватили большую территорию.

Соня сорвала лопух и принялась обмахиваться им, как веером. В саду духота оказалась еще более невыносимой, нежели в зале.

Неожиданно перед Соней выросла Овсиха.

— Я тебе велела стелиться перед благодетельницей! — промолвила старуха сквозь зубы. — А ты что сделала?

— Что? — спросила Соня, посмеиваясь и играя листом: она то перебрасывала его из руки в руку, то прикладывала к лицу. — Что я такого сделала?

Овсиха ударила ее по лицу. Соня отшатнулась, но Овсиха уже поймала ее, прижала к широкому стволу старой яблони и принялась бить. Соня отбивалась так, как привыкла, но Овсиха, в отличие от пьяного Сониного отца, ловко уворачивалась и, в свою очередь, награждала строптивую девчонку тумаками по голове и по груди. Наконец старуха отошла, бросив Соню у дерева.

— Другой раз будешь помалкивать, — сказала она напоследок.

Сквозь темную пелену Соня видела, как она уходит, и не ощущала ровным счетом ничего: ни злости, ни боли, ни страха; единственное чувство, которое она испытывала, было скукой.

Музыке Софью обучала Сычиха, плаксивая женщина с толстыми, красными руками. Играла она скверно и во время игры всегда барабанила по клавишам, не признавая никаких оттенков, кроме «форте».

— Согни пальцы, — говорила она Соне. — Вот так. Вот так!

И насильственно гнула Сонины пальцы, а когда Соня опускала их на клавиши, кричала:

— Это какие-то вороньи лапы!

Пьесы, которые они разбирали, были просты и неинтересны. Требовалось, чтобы Соня играла их без ошибок и остановок, как можно быстрее и как можно громче. Если Соня сбивалась, Сычиха вскакивала со своего стула, наклонялась над плечом ученицы, брала Сонин палец, больно впивалась в него ногтями и сама проигрывала им неудавшийся такт. При этом Сычиха сильно сопела, а Соня морщилась от ее несвежего дыхания.

Из приживалок ближе всего была к Соне по возрасту Полина Тимешева, которую, в отличие от прочих, называли не по прозвищу, а по имени — «Полин». Эта молодая женщина гладко зачесывала волосы и закалывала их гребнем, одевалась очень строго, в темно-синее или темно-серое и не снимала с рук перчатки. Лицо у нее было, что называется, «незначительное» — оно не было ни привлекательным, ни отталкивающим и не запоминалось, ни с первого, ни со второго раза.

Обязанности Полин в доме были, как и у большинства здесь проживающих, весьма неопределенными. Иногда она читала княжне вслух, но чаще — просто гуляла по саду или прочитывала старые выпуски журналов по рукоделию, домоводству и вообще устройству семейной жизни.

При водворении в «Родниках» нового лица Полин испытала поочередно приступы любопытства, ревности и, наконец, сочувствия. Она приглядывалась к девочке издалека и наконец решила, что Соня достаточно несчастна, чтобы можно было завязать с ней дружбу.

После очередного урока музыки, когда Соня разглядывала свои пальцы в отметинах ногтей Сычихи, Полин проскользнула в комнату.

Соня подняла голову и молча уставилась на гостью.

— Я Полин, — представилась молодая женщина.

Соня пожала плечом, показывая, что не слишком желает знакомства.

— Вы ведь Софья? — продолжала Полин. — Я частично слышала вашу историю. — Она подсела за пианино на место Сычихи. — Должно быть, ужасно вот так потерять обоих родителей. Вам известно в точности, кем приходилась ваша матушка нашей благодетельнице?

— Кажется, внучатой племянницей, — ответила Соня и пристально посмотрела Полин прямо в глаза. — Разве вас это касается?

— Я просто так спрашиваю, из сочувствия, — парировала Полин. — Княжна чрезвычайно добра ко всем нам. Но в вашем случае это еще имеет под собою родственную подоплеку.

— А в вашем? — осведомилась Соня.

— О, нет, нет! — Полин замахала руками. — Что вы! Я не претендую. Мое место хорошо мне известно. Княжна спасла меня… Смотрите.

Она сняла перчатку и выжидательно уставилась на Соню. Очевидно, Полин привыкла к тому, что все при виде ее изуродованных рук ахают, бледнеют, даже пытаются упасть в обморок. Но Соня только поинтересовалась, и при том довольно равнодушным тоном:

— Это ожог у вас?

— Мои руки жгли химической кислотой, — многозначительно произнесла Полин. — Это сделал мой муж. Он был химик. Безумный человек, преданный лишь своим научным занятиям! Для чего он женился? Для чего? Чтобы мучить меня?

— А вы зачем выходили за него замуж? — возразила Соня.

— Я? — изумилась Полин. — Вы это спрашиваете у меня?

— Ну да, конечно.

— Я была молода и не знала ни жизни, ни мужчин, — молвила Полин горько. — Лицемерными уговорами ему удалось склонить меня к этому союзу. Мой муж был зверь. В брачной жизни он был невыносим. Он принуждал меня к таким вещам, о которых я едва могла рассказывать на суде.

— На суде? — в голосе Сони впервые мелькнуло любопытство. — За что же вас судили?

— За убийство моего мужа, — сказала Полин. — Если бы не княжна… Она взяла меня в свой милый, в свой родной дом.

— Из тюрьмы? — уточнила Соня.

Полин смерила ее взглядом.

— Меня фактически оправдали, — сказала она. — Я привела доводы, которые невозможно было опровергнуть. В зале суда плакали. И мои руки — безмолвные свидетели того надругательства, которому я подверглась.

— А как вы его убили? — спросила Соня.

— Я убила его, — повторила Полин мрачно.

— Нет, это понятно; а каким способом?

— Неужели вам это интересно?

— Разумеется.

Полин покусала нижнюю губу.

— Я вылила ему в лицо кислоту, — сказала она наконец. — И заставила его пить ее. Он скончался в страшных муках.

— Тогда, наверное, и руки себе обожгли? — предположила Соня.

— Это его вина, — сказала Полин упрямо.

Соня пожала плечами.

— А Сычиха тоже кого-нибудь убила?

Лицо Полин изменилось.

— При чем тут Сычиха?

— Откуда она взялась?

— Не знаю. — Видно было, что Полин неприятно обсуждать эту тему. Ей хотелось больше рассказать о себе.

Соня сказала:

— Жаль, что не знаете. Ну, до свидания, Полин. Если вам нетрудно, возьмите сегодня на себя вечернее чтение у княжны, а то у меня что-то болит горло.

Впервые Софья Думенская была выведена старой княжной в свет в день крестин Аннушки Скарятиной. Николай Григорьевич Скарятин отмечал столь торжественное событие с чрезвычайной пышностью. В своем большом доме он устроил грандиозный прием. Приглашены были, кажется, все, даже такая незначительная особа, как молодой Потифаров, недавно отвергший духовную карьеру и сделавший первую неудачную попытку поступления в университет. Провалившись на экзамене, он возвратился в Лембасово, где вполне пожинал плоды своего позора.

Игорь Сергеевич Вязигин, профессор медицины, отвергавший «обряды и предрассудки», явился на крестины исключительно из добрососедских побуждений, а заодно привлеченный обещанием отменных закусок и выписанного из Петербурга шампанского. Супруга его, г-жа Вязигина, напротив, обольщалась не столько закусками и шампанским, сколько возможностью видеть чужое счастье. Бог послал ей лишь одного ребенка. Неутоленные материнские чувства г-жи Вязигиной влекли ее к общению с младенцами.