Я был сильно обескуражен случившимся. За насекомыми нам пришлось ходить довольно далеко в горы, что, учитывая здешнее пекло, было обременительным. Повторять поход не хотелось — в конце концов, никто из нас не Александр Македонский и, соответственно, не может быть объявлен сыном Амона, коему нипочем сжигающие солнечные лучи!

Чтобы разрешить недоумение, я призвал Сократыча. Тот явился, опухший от сна. Надо заметить, что Сократыч обладает поразительной способностью спать в любое время суток, но также и не спать сутками и более того.

— Ответствуй, друг мой, — обратился я к нему не без начальственной иронии, — не ведома ли тебе судьба холщовых мешков, которые лежали здесь, в углу хранилища?

Сократыч отвечал в том смысле, что мешки, возможно, были перемещены.

— В таком случае потрудись отыскать их.

Сократыч принялся за поиски, а я наблюдал за его тщетными потугами. Наконец Сократыч признал их исчезновение свершившимся фактом.

— Каковы твои научные гипотезы на сей счет? — поинтересовался я.

Сократыч иногда выражался крайне учено, что в сочетании с его внешностью, манерами и обыкновенно простонародной речью обретало комический характер.

— Моя обоснованная гипотеза, — сказал Сократыч, водя грубой пятерней по своим растрепанным волосам, — стоит на том, что мешки кто-нибудь прибрал.

— Умно, — восхитился я. — Не выяснишь ли ты, кто это был?

— Да есть тут… — пробубнил Сократыч. — Вишь, барин, тут такое дело… у энтих-то, у дикарей… Они, вишь… Ну, гипотеза, — прибавил он ни к селу ни к городу. — Что все общее. Как, значит, в раю.

— В каком еще раю? — переспросил я. Мне показались забавными его рассуждения, и захотелось послушать еще.

— Да в таком… где равенство. Я так соображаю, что само слово „рай“ — оно от слова „равенство“ и проистекает… Потому как на самом деле надо говорить — „раенство“. И многие ж так и говорят!

Я едва сдержал смех, слушая эти рассуждения.

— Да разве в раю душе нужны будут какие-то вещи? — спросил я наконец.

— Вещи? — насторожился Сократыч.

— Ну да, ты ведь говоришь, что там будет „раенство“.

— А, — успокоился он. — Ясно. Душа ведь не голая будет ходить. Там ведь и бабские души, а перед ними совсем срамотно заголяться, верно?

Он чихнул себе в кулак, помотал головой и сказал:

— В общем, мешки-то наши холщовые — их местные ребятишки взяли, небось. Я с ними потолкую, справлюсь.

Я остановил его.

— Погоди, я сам пойду.

— Для чего это? — пробурчал Сократыч, глядя на меня из-под лохматых бровей.

— Для того, чтобы их вождь осознал всю важность разговора. Я не хочу, чтобы такое повторялось.

— А, — сказал Сократыч. — Ну, это да.

— Пойдешь со мной, будешь переводить.

Сократыч повздыхал, но подчинился.

Поселение аборигенов представляет собой нечто вроде горы мусора. Их основной строительный материал — своего рода кирпич, сделанный из особого вида песка, который в смоченном виде делается твердым. В пору дождей кирпичные строения разваливаются, размокают и растекаются, и аборигены вынуждены возобновлять их в конце каждого такого сезона. Каменные же строения гораздо прочнее. И те, и другие имеют вид конуса.

Как я уже сказал, издалека их поселение похоже на беспорядочное нагромождение каменных куч и холмов грязи. Однако сами жилища довольно чисты и прибраны. Их стены оплетены внутри лозой, подобно тому, как стены средневековых замков Европы увешаны гобеленами. Лоза эта получается при вываривании колючих плетей. Колючки идут в пищу, о чем я, кажется, уже Вам писал, дорогой друг, а лоза, ставшая мягкой, служит для изготовления плетеных ковров.

Меня с большими церемониями проводили к вождю, где я, с помощью Сократыча, изложил суть своих претензий. Тотчас же был обнаружен и виновный — „Яша“. Вождь без долгих разбирательств объявил ему приговор — смерть через колючки.

Интересно, как местные жители воспринимают подобные приговоры. Хотя „Яша“ и испытывал вполне естественный для любого живого существа страх смерти, он не счел нужным его показывать. Разве что цвет лица у него немного переменился.

Вождь что-то долго втолковывал Сократычу. Тот кивал, хмурился и наконец передал мне:

— У них, значит, не принято так, чтобы чужие вещи не трогать. Ну, то есть все общее. Если надо, то берут, а потом чем-нибудь отдариваются.

— Да мне не жаль мешков! — воскликнул я, сердясь, что меня не понимают. — Я, может быть, и так бы их отдал. Но ведь следовало же попросить, а не тащить без спросу.

— Мы у них в гостях, — напомнил Сократыч. — А они в своем обычае.

Мне не понравилось, что этот мужик вроде как меня учит жизни.

— Может быть, они и в своем обычае, — твердо произнес я, — а только у меня в лагере я буду придерживаться моих собственных обычаев. Спроси у них, кстати, куда подевались жуки.

— Он их съел, — объяснил Сократыч. — Я уж спрашивал.

— Мне почему не доложил?

— Не пришлось пока что к слову, — с наглым видом сказал он, чем рассердил меня еще больше. Я не сделал ему выволочки потому лишь, что не желал показывать при аборигенах нашу разобщенность.

Мы простились с вождем, поблагодарили его за скорый суд и справедливость и направились обратно в наш лагерь.

Сократыч все вертел головой, словно раздумывал о чем-то. Интересно за ним наблюдать, когда он думает. Кажется, так и видны тяжелые, глиняные мужицкие мысли в его большой голове — медленно они ворочаются, перебираясь с боку на бок.

— Так это… — сказал вдруг Сократыч. — А что человека на смерть из-за холщовых мешков…

Я остановился.

— Что ты имеешь в виду?

Он зашлепал губами, как будто ему трудно было подобрать слова. Наконец он вымолвил:

— За мешки, выходит, по-вашему, — на лютую казнь?

— О чем ты вообще говоришь, Сократыч? — рассердился я. — Сам ведь напоминал мне: мы на их земле и в их обычае! А у них, согласно их же законам, один ответ за любой проступок: эти самые колючки. Так чем ты теперь недоволен?

— Их же обычай — брать чужое как свое, — сказал Сократыч. — Они не знали. И про жуков — тоже… Сдались они тебе! Сходил бы я тебе за жуками, барин. А ты сразу вот так, с дубьем на живую душу…

— Нет уж, — сказал я. — Ты, Сократыч, совсем распустился. Что себе позволяешь? Ты ведь жука от паука не отличишь, потому что до восьми считать не умеешь. Где тебе отобрать нужные виды для энтомологической коллекции!

— Да я их припомню, — сказал Сократыч. — Я на них долго смотрел. Они у меня в голове все отпечатались, как на картинке.

— Молчать! — рявкнул я, весь покрываясь испариной. Было жарко, а Сократыч положительно меня злил. — Молчать, глупый ты человек. Нам представится возможность наблюдать своими глазами один из самых диких и древних обрядов, какие только еще сохранились во вселенной.

— Так человек же через все это помрет, — угрюмо бубнил Сократыч.

— Кто — „человек“? — Я разошелся не на шутку и сам на себя был сердит. Для чего, спрашивается, спорить с мужиком? — Кого ты называешь „человеком“?

Сократыч не ответил, опустил свою косматую голову.

— „Яшу“? — продолжал я. — Его, да? Так ведь еще даже окончательно установлено, что фольды истинно могут считаться разумными. Их поведение, отчасти похожее на человеческое, вовсе не является бесспорным доказательством. В Древнем Египте, да будет тебе известно, крестьяне использовали прирученных обезьян, чтобы те собирали для них фиги с пальм. И обезьяны работали не хуже людей, кстати.

— Они разумные, — гнул свое Сократыч. — Фольды-то. Кой в чем поразумней нас с вами будут.

— Не доказано! — оборвал я. — Не доказано, и точка. И этой проблемой, друг Сократыч, заниматься будут ученые, а не глупые мужики. Я же обязан все записать, зарисовать и сделать надлежащие предварительные выводы.

Сократыч поплелся дальше, время от времени гулко кашляя в кулак, а я, кипя негодованием за его дерзость, зашагал следом.

Вы спросите меня, не слишком ли, в самом деле, бесчеловечно было подвергать „Яшу“ такой лютой казни за ничтожнейшую провинность? Я Вам так отвечу, если Ваши сомнения еще не развеялись. Известно, что некоторые виды обезьян чрезвычайно жестоко расправляются со своими сородичами. Биологи, ведущие многолетние наблюдения за животными, никогда не вмешиваются в такие расправы, а вместо того все снимают на пленку, записывают и документируют. Для чего? Для того, что это важные данные о жизни обезьяньего сообщества. Они обладают прежде всего научной ценностью. Понятие же о „нравственности“ в данном случае неприменимо.