— Ах ты, старая ведьма! Мало мне своего горя? А ты меня еще с другого боку грызешь! Что язык развязала, за зубами не держишь? Замолчи, а то так ногой пну, что зубы свои проглотишь. Каждый день, небось, с дерьмом возишься, кизяк готовишь, вот и отведай его! Чего ты ко мне пристала? Кабы ты сама тут не искалечилась да живехонько бы вскочила, оба мы были бы от беды избавлены. Что женщина, что яйцо сырое — тронь, расплющется. Кто до женщин охотник, я бы им такое сказал… много слов на язык приходит, да обратно уходит… Господи-боже, прости ты меня грешного, — горе да и только! Вот попали в беду!.. Ну, собирай пожитки, вставай и убирайся, — да на глаза мне больше не попадайся!..

Слушая эти слова, гости так смеялись, так хохотали, что у них сердце под самое горло подкатилось, а у иных ноги стали, как дряблая сыромятная кожа. Кто же при виде такого забавного зрелища закроет глаза и не рассмеется? Гости и сами того не хотели, но — проклятье злобному сатане! — так уж дело обернулось.

Как бы там ни было, гости, держась за животы и прикрывая рот рукою, тоже подступили к хозяину, желая ему помочь. Но он, ворча под нос, с руками, ногами в «хне», сам поднялся и отправился на свое место.

Столько зрелищ случилось, столько событий произошло, — а рассыльный Котан ничего еще не знал. Тут как раз поднялся весь этот шум и гам: — Эй! Неси воды, помогай! Хозяин с хозяйкой задохлись!

Как услыхал это молодец Котан, представилось ему, что их дым одолел; подкатился, как клубок шерсти, схватил первый попавшийся горшок вместо кувшина, да как заорет на всех: — Чтоб вашу мать да отца!.. — И, себя не помня, влетел в дом как раз в ту минуту, когда староста только что обчистил себе лицо, отмыл бороду и собирался сполоснуть рот, — в зубах у него все-таки застряло несколько вкусных кусочков. Правда, большую часть он успел в сердцах проглотить, и ему драло горло, он кашлял, глотками пил воду, но ничего поделать не мог — поздно тут кашлять да харкать! Желудок голодный, сам человек пожилой, голова слабая, — и вдруг такой фимиам, такой мед! Вот и вправду, удовольствие, — разумей разумеющий!

Что еще добавить? Разве что наш господин староста, как взбесившийся медведь, вертелся, держась за живот.

— Ах, лопни мои глаза! Дорогой мой староста, — ах, попади я в ад! Ах, ах, ах! В каком ты виде, родимый мой! Неужто твой Котан умер, сгинул, — что ты попал в такую беду?! — воскликнул бедный рассыльный и, скосив единственный глаз, сам скривившись на один бок, подлетел к старосте всплакнуть о его беде и пособить его горю. Но только староста собрался закатить ему оплеуху хорошую, подправив ему слепой глаз и зубы в брюхо вогнать, — зачем-де он оставил хозяина и за своим удовольствием погнался, — как расторопный Котан, и внимания не обратив на какую-то там затрещину, решил исправить свою ошибку, угодить хозяину — взял обеими руками да и опрокинул горшок ему на голову. Упаси бог, — что тут случилось!

Огромный горшок кислого, густого, пенистого базкатана, целых пять лет стоявшего на погребе, так его всею окатил, что, право, и в день потопа всемирного такого смятении, такого бедствия ни видано не было, ни слыхано. Все ж таки, — староста! у бедного рассыльного сердце захолонуло. Кислятина вонючая так ударила ему в голову, что он на десять шагов в сторону отскочил и, лязгая зубами, весь затрясся, как собака, стащившая запретный кусок; потом, пыхтя, бросился в угол, да так там и остался, точно окаменел или в лед превратился.

Предложи ему в ту минуту норку мышиную за сто туманов, он наверняка бы купил да и залез бы в нее оплакивать свой черный день, от хозяина подальше. Врагу своему того не пожелаю, что с ним тогда было, — а хозяин… — не приводи, бог! — пока не принесли чистой воды, он все муки мученические претерпел.

Борода, рот, спина и пазуха, и шуба, и прочее всё у него хлюпало и шлепало. Карманы и лабчины были тоже залиты до отказа. Спина чесалась, глаза щипало, а стоило ему двинуться, так обе штанины, тоже базкатаном насквозь пропитанные, звонко, с хлюпом, ударялись друг о дружку — не то бубен, не то зурна!

Но в таком собачьем положении он все же кричал, ревел, надрывался, размахивал руками, — всё хотел схватить рассыльного и убить. Он стоял у стены, как слепая курица, и то и дело орал:

— Пустите меня, пустите! Я его убью, заколочу, как собаку — будь проклят его кривой глаз! — Этого еще не хватало, чтоб он такую штуку надо мной сыграл. Да я такое с ним сделаю, что у него от уха вот столечко останется!..

Пока принесли воды, все вконец уморились. Многие вовсе ослабели и лежали на спине. Незачем было им обсыпать друг другу лицо мукой или мазать простоквашей, как частенько делывали они потехи ради. Тут были, можно сказать, и мука и простокваша вдосталь. Как раз и жена старостина под шумок вышла, бормоча и ворча, всплакнуть о себе и смыть свой позор.

Люди хорошо знали, каков у старосты нрав, — когда он рассердится, так и ангела не пощадит, не то что какого-нибудь Котана-рассыльного, — и подмигнули попу, чтобы он, пока тот еще глаз не открыл, угомонил его, выгородил бы как-нибудь рассыльного, чтоб можно было потом привести беднягу и дать ему поцеловать старосту в ручку, — авось, уважит просьбу духовного лица.

— Наступила сырная неделя, сват Оганес, и мы, брат ты мой, обезумели, — степенно разверз уста наш достославный поп, надеясь на уважение к своему сану и желая как-нибудь восстановить спокойствие и обоих примирить, — на свете всяко бывает. Ведь не девица же ты — позолота и блеск с тебя не сошли; и не стекло, друг ты мой, не разобьешься, паче же не воск — не растаешь. Будь повеликодушней. Что в самом деле случилось с тобою? Христос в своем свято благовествовании пишет — да ниспошлет он вам всем исполнения желания всяческого! — что «блаженны миротворцы». Неужто ты на голову врага своего будешь огонь сыпать только за то, что он… аи… тьфу!.. ой-ой-ой!.. Ох! Будь твой отец проклят и кто тебя миром мазал! проклятие тебе в семи коленах, да сокрушит господь шею тебя приветствующего и днем и утром! — что же это со мной?.. — вдруг воскликнул поп откуда-то из-под самого бухарика: почесывая голову и тряся бородой. — Ведь на какого проклятущего человека мы сегодня наскочили, все навыворот получается. Проклятие и хлебу тому и той воде — попали в беду да и только. Какой такой огонь нас живьем палит?..

Действительно, несчастный священнослужитель попал в огонь. Когда он подступил к хозяину, чтоб его угомонить, он не подумал, что кровь и злоба помутили тому взор и рассудок, вовсе его ослепили. Безбожный старик так саданул бедного попа кулаком в грудь, что риза его отлетела в одну сторону, шапка в другую, а сам он на четвереньках угодил прямо в кизячный огонь, и все лицо ему опалило. Рот у бедняги битком набит был золой и пеплом, а борода обгорела до самых корней волос, вся облупилась, так что и за полгода едва ли могла заново отрасти.

Оттого-то и воспоследовали сии сладчайшие благословения, что сам-то поп не выдержал и одного пинка, а хотел нашего пропитанного сывороткой, медом и благовонием старосту наставить на путь истинный.

— В церкви надоедают нам, — так мало того, и в саке хотят власть свою показать, — нешто стерпишь! — воскликнул староста. — Хорош тот, кто вас в священство рукоположил — проклятье сатане, — что это, прости господи, приходит на язык да уходит, приходит да уходит!

Еще долго бормотал себе под нос староста, а рассыльного тем временем увели и спрятали. Да направит его господь бог на правильный путь, чтоб уж он больше таких оплошностей не допускал, а грамотеям нашим пошлет побольше ума да разума, чтобы в таком месте не роняли своей чести.

Наконец староста открыл глаза и кинулся рыскать по всем углам, чтобы малость утихомирить свое сердце, но рассыльный уже исчез.

Старейшины, с одной стороны, жена — с другой, обступили старосту, кое-как угомонили его, помирили с попом, а возвратившийся рассыльный бросился ему в ноги, повинился, поцеловал его в ручку и даже опрокинул водки чарочку.