При всей своей самодовольной невразумительности, Спайк был щедр на предложения помощи и без устали изливал поток дружеской, но исполненной раздражающего самомнения болтовни, на которую Рейнард оказался почти не в силах отвечать дружелюбно или — из-за крайней усталости — хотя бы связно. Он решил, что доверится Спайку попозже: уж кто-кто, а тот наверняка сможет объяснить ему фантастичные обстоятельства его пленения и последовавшего за ним «зачисления».

А между тем, сидя на корточках в бытовке, он старательно начищал свой новый ремень щеткой с «Бланко»[12] зеленоватого цвета. Ощущение полной безысходности его положения принесло ему странное облегчение; он снова был в армии — это, по меньшей мере, было фактом; почему и в силу какого необычайного стечения событий он тут оказался, осмыслению не поддавалось; но пока что, как минимум, ему следовало приспособиться к обстоятельствам.

Чуть позже он прилег на койку и, должно быть, на часок задремал; проснувшись, он обнаружил все того же Спайка, сидящего на соседней койке и занятого штопкой носков.

— Ну что, кимарнул? — спросил тот. — Тут с этим блеск: перебора точно у тебя не будет.

Рейнард сел на койке и, внезапно решившись, обратился к соседу; говорил он, однако, понизив голос, чтобы другим в помещении было не слышно.

— Слушай, — начал он, — ты не мог бы мне кое-что объяснить?

— Запросто — чем могу, помогу. Снаряжение собрал как надо?

— Да, спасибо, — я про другое. Дело в том, что… случилась, кажется… какая-то нелепая ошибка.

Спайк ободряюще кивнул.

— Ничего странного, — сказал он. — В этой долбаной армии чего только не бывает.

— Понимаешь, — продолжил Рейнард, — меня сюда доставили сегодня днем — совершенно неожиданно — я просто гулял, всего в полумиле отсюда — и — и — в общем, меня притащили к старшине полка и и сказали, что я мобилизован. Все это как-то нелепо — то есть я вообще никаких предупреждений не получал…

Рейнард умолк, видя, что Спайк, озабоченный своей штопкой, слушает его вполуха. Он также сознавал, что излагает свою историю весьма несвязно; казалось почти невозможным найти нужные слова, соответствующие фактам: какое-то странное оцепенение тяготило его ум, превращая саму речь в проблему. Он знал, что его туманный и сбивчивый рассказ звучит, должно быть, фантастично и до смешного наивно.

— Понимаешь, дело в том, — продолжал он, тщетно пытаясь придать своим словам правдоподобное звучание, — дело в том, что все это явная ошибка — они наверняка не того схватили — может, решили, что я дезертир или еще кто. Что ты на это скажешь?

Но теперь Спайк, казалось, вообще перестал слушать, и, когда Рейнард с некоторым нетерпением повторил свои последние слова, тот глянул на него, удивленно вскинувшись, будто бы слегка возмущенный тем, что его потревожили.

Медленно и все более несвязно Рейнард повторил свою историю, заново описав произведенный капралом арест и детали последующего «зачисления».

Спайк, слушавший теперь более внимательно, был этим рассказом, казалось, не слишком удивлен.

— Точно, — сказал он. — Я видел, как ты входил — я тогда у караулки стоял. Они меня предупредили насчет треугольника. Они двух или трех таких поймали за вчера-позавчера.

— Да, но почему? — воскликнул Рейнард. — Вот что я хочу знать. Войны-то нет — или, если есть, я об этом ничего не знал. Они все твердят про «чрезвычайку», но никто ведь не объяснит, что все это значит. А я хочу знать, почему конкретно я вообще здесь оказался.

Спайк пожал плечами и понимающе подмигнул.

— Это нам, кореш, всем бы охота знать. Нынче дела такие, что обычным парням, вроде нас с тобой, ни хрена в них понять не светит. Я тебе скажу, кореш, мутотня эта у меня уже вот где сидит; только от жалоб толку никакого — сам знаешь не хуже меня, ты ж бывалый. У меня раньше тоже кой-какие претензии были: я в эту хренову канцелярию ходил, бляха-муха, каждое утро по целому месяцу — и чего добился? Да ничего.

— Да, но… — Рейнард поколебался и решил испробовать другой подход. — Ты понимаешь, — начал он, — мне кажется, у меня случилась какая-то болезнь — потеря памяти или не знаю что — и вот я, понимаешь, вроде как проснулся и уже очутился здесь.

Спайк кивнул с сочувственным видом.

— Да уж я-то знаю, — сказал он, — у меня у самого такое бывало. Вдруг, типа, как проснешься — а тебя и сцапали уже. Меня так сцапали, это точно: я в субботу вечером пошел в паб по соседству, а утром, едрит твою, просыпаюсь — хрясь, а я уже в этой долбаной команде. Ну, я еще до того, типа, решил записаться… Но вот как сцапают тебя, так прям понять не можешь, что за хренотень на тебя нашла.

Рейнард молчал. Им овладело тупое, отчаянное чувство тщетности этих расспросов; не имело смысла спорить, протестовать и даже спрашивать в лоб. Так или иначе, все равно он неминуемо натыкался на твердокаменные преграды непонимания или ложных предположений. Каждое его слово толковалось отлично от вложенного в него смысла, словно люди изъяснялись каким-то кодом, к которому у него не было ключа, или словно он оказался в некой пещере, где его голос бесконечно отражало одно и то же неизменное эхо.

— Но послушай, — настаивал он без особой надежды, охваченный близким к истерике порывом, с которым был совершенно не в силах совладать, — ты же помнишь — когда ты обучал новобранцев, — тут он снова понизил голос, — я обычно приходил с капитаном Арчером.

— С капитаном Арчером? — эхом откликнулся Спайк. — Это который? Случайно, не Билл Арчер, который с нами был на Гибралтаре?

— Рой Арчер — он теперь майор; хотя старшина вроде бы сказал, что он полковник…

— А-а, полковник Арчер? Командир района, вот он кто. Приятель, значит, твой по гражданке?

— Не то чтобы приятель, но…

— Ясное дело, старину Арчера я помню, — перебил Спайк, — за пятнадцать-то лет мы с ним не раз встречались. Он, кстати, парень неплохой, коли с ним поладить.

— Но ты разве не помнишь — в учебном бараке, когда он туда приходил…

— Да уж, он там тогда частенько бывал. Он сам классный боксер: я помню, он дрался как-то с одним черномазым — в Александрии это было — так он его прямо вусмерть измордовал.

В конце концов Рейнард оставил свои явно безнадежные попытки; то ли из хитрости, то ли просто по глупости Спайк упорно продолжал уходить от любого вопроса. Он, казалось, был неспособен сосредоточиться на сути дела: о чем бы не зашла речь, он неизменно находил какой-нибудь способ переиначить все по-своему и завести нескончаемые воспоминания или бессмысленные обобщения про армию. Для него, бывалого солдата, армия была естественной для мужчины стихией: вопросы типа «почему» или «для чего» казались ему, безусловно, непостижимыми и потому не стоящими беспокойств.

Наконец пришло время отбоя, и в помещении погасили свет. Раздевшись до рубашки, Рейнард залез между одеялами. Юный новобранец на соседней койке наклонился к нему через проход и попросил огонька — Рейнард выручил его, заодно закурив и сам.

— Устраиваешься, приятель? — спросил парнишка дружелюбным тоном.

Рейнард секунду-другую поколебался, отчасти склоняясь к тому, чтобы возобновить расспросы, оказавшиеся столь тщетными в случае со Спайком. В конечном итоге он решил не повторять попытку: парнишка сбоку от него, несомненно, принял ситуацию бездумно — так же, как и Спайк; и, снова поднимая вопрос, не дававший ему покоя, Рейнард просто-напросто рисковал, что его примут за простачка или даже сумасшедшего. Может, он и правда страдал умственным расстройством — но тогда представлялось важным скрывать этот факт. Ему было достаточно хорошо известно, что, покажись он в таких обстоятельствах хоть сколько-нибудь ненормальным, — и положение его только ухудшится… Кроме того, вообразить себя больным — первый шаг к тому, чтоб им стать. Любой ценой он должен притворяться, что знает, почему он здесь; пока же он должен принять эту ситуацию — по крайней мере, на людях, — сохраняя между тем силы до того времени, когда, возможно, представится шанс изложить свое дело начальству повыше.