— А не связаться ли нам с Девиттом? — предложил Иетс. — Он человек разумный, насколько я могу судить.

— Девитт — типичный военный, — сказал Уиллоуби. — По-моему, он окончил военное училище в Уэст-Пойнте. Знает порядки в армии. К тому же он ничего сделать не может. Подумать только — цели войны! Да ведь это же политика! Военное министерство, государственный департамент…

В палатку вошел Люмис. Он успел протрезвиться, и вид у него был покаянный.

— Я уже поговорил с Бингом, — заявил он. — Лично я его терпеть не могу. Уж больно много о себе воображает. Но листовку он напишет хорошую. Это же огромная удача для нас, что Фарришу потребовалась наша помощь!

Еще бы, подумал Иетс, еще бы не огромная удача! Пока отдел оправдывает себя, его не расформируют, и вы, капитан Люмис, можете отсиживаться на безопасном расстоянии от переднего края. Это, конечно, несравненно приятнее, чем очутиться в пехоте.

Крерар молча гладил котенка.

— Я против, — сказал Уиллоуби.

Люмис опешил. Он подергал свои редкие волосы, потом сказал:

— Разумеется, надо это хорошенько обдумать. Такую листовку нельзя выпустить второпях. Я думаю, Иетс объяснил это в Матадоре.

— Я говорил, — с досадой сказал Иетс, — но тут такая каша, что не разберешься.

— Так как же, — выпускаем листовку или нет? — спросил Крерар.

Никто не ответил.

— И если нет, то что мы скажем Фарришу? А если да, то что мы скажем Девитту?

Ну и ну, подумал Иетс, что же это мы делаем? Гадаем, что лучше: ослушаться Фарриша или Девитта? Толкуй тут о принципах! Бедная мадемуазель Годфруа — она-то воображает, что ее домишко сгорел во имя принципа. Как она сказала? Ради восстановления жизненных правил. Личные интересы, мелкие интриги, — а до остального им дела нет. Иетс, собственно говоря, не осуждал их. Ему самому нечего предложить им вместо личных интересов и мелких интриг. А люди они не такие уж скверные. Уиллоуби необыкновенно способный человек, проницательный, толковый и даже добрый, если ему это ничего не стоит. Люмис, безусловно, дурак и большой эгоист, но и он не многим хуже других — и там, дома, и здесь, в армии; по крайней мере он никого не задирает, пока ему не наступят на любимую мозоль. А Крерар? Иетсу нравился Крерар. Лет через двадцать он, вероятно, сам будет такой же: отлично будет видеть, где гнило, но палец о палец не ударит, потому что, мол, гнили слишком много.

С другой стороны, если сельская учительница может сказать: «стоит остаться без крова, чтобы увидеть, как боши бегут», если мальчик может мириться с тем, чтобы на всю жизнь остаться калекой, — значит, есть что-то такое, чего он, Иетс, не знает или не хочет признать. К черту! Все это пустые рассуждения и никакого отношения к листовке не имеет.

Уиллоуби хлопнул себя по ляжке.

— Иетс, — сказал он, — расскажите еще раз, что Фарриш сказал, — в точности? «Сорок восемь залпов из сорока восьми орудий»? Так, что ли?

— Да.

Уиллоуби, изобразив на своем лице решимость, объявил загадочно и несколько высокомерно:

— Вопрос исчерпан. Я сам все улажу.

— Каким образом? — спросил Крерар.

Впрочем, он не проявил особого любопытства. Крерар чувствовал себя утомленным. Долголетний жизненный опыт научил его, что нет такого тупика, из которого в конце концов не нашелся бы какой-нибудь выход. Он с радостью предоставил Уиллоуби самому управиться с этим делом.

Уиллоуби не склонен был открывать свою тайну. Мысль, осенившая его, казалась ему такой простой, такой бесспорной, что он не мог отказать себе в удовольствии просмаковать ее.

— На войне, — сказал он, — все то же, что и всюду в жизни. Сталкиваешься с людьми, знакомишься с ними, сходишься, дружишь. А потом приходит день, когда это может пригодиться. Вот теперь такой день и наступил.

Он встал и потянулся.

— На всякий случай пусть Бинг напишет листовку. Это будет наша вторая линия обороны. Но я думаю, что она нам не понадобится.

3

У Пита Дондоло был приятный голос. Когда он еще ходил в начальную школу, учительница мисс Уокер, бывало, говорила:

— Если бы ты мог учиться петь, Дондоло! — И при этом глядела на мальчика, склонив голову набок, точно птица, которая не знает, улететь ей или остаться. Пит нахально смотрел ей в лицо и не отвечал ни слова. Еще что — учиться петь!

Дондоло никогда не занимался своим голосом. Но в глубине души он гордился им. Он знал, как нужно переводить дыхание и как прижимать язык к нёбу, чтобы звук получился чистый и громкий, громче, чем у других. Он умел придать своему голосу такие интонации, что Лина, его жена, бледнела от страха и спешила укрыться в кухне. После рождения второго ребенка она расплылась и постарела, и он уже иначе с ней не разговаривал.

Потом он открыл в себе еще один талант. Он с легкостью мог подражать речи любого человека, его произношению, голосу, манере говорить. Когда Лина звала своего старшего сынишку Ларри, она никогда не знала, кто ей отвечает — мальчик или Дондоло, и со страху совсем перестала звать его. Однажды на предвыборном собрании в Десятом городском районе выступил кандидат оппозиции. Марчелли — политический босс Десятого района — не терпел оппозиции. Дондоло взял слово после кандидата и так ловко повторил его речь, подражая всем интонациям и жестам, извращая и переиначивая смысл сказанного, что злополучного оратора подняли на смех, и ему пришлось спасаться бегством. Даже Марчелли с трудом удалось сохранить серьезное выражение лица, и он сказал Дондоло: «Да ты прирожденный актер, Пит!»

Война оборвала политическую карьеру Дондоло в Десятом городском районе. Он пытался увильнуть от службы в армии. Марчелли говорил:

— Эта война — нелепость. Все равно, как если бы я стал воевать против Ши (Ши был боссом Четырнадцатого района). С какой стати мне драться с Ши, если я могу с ним сговориться полюбовно?

Марчелли пообещал заботиться о Ларри и его младшем братишке Саверио. Но Дондоло все-таки беспокоился о них. Он досылал половину своего жалованья и побочных доходов в банк, где открыл отдельный текущий счет для детей. Лина не смела трогать эти деньги, она даже не знала о них. Только Марчелли знал; у него же была и доверенность.

А потом сержанта Дондоло назначили главным поваром в отдел разведки и пропаганды. Здесь было полно людей, с которыми он никак не мог освоиться. Трудно жить в свое удовольствие и обделывать всякие делишки, если нужно все время следить за собой и соблюдать осторожность. Впрочем, он не совсем был одинок. Нашлись и единомышленники — вот хотя бы Лорд, главный механик, и Вейданек, помощник повара. Эта троица быстро нашла способ держать в руках всех остальных. Ибо большинство солдат хотели только делать свое дело и не впутываться ни в какие истории, — и это, по мнению Дондоло, свидетельствовало об их слабости.

И тут актерский талант Дондоло очень пригодился ему. У него был зоркий глаз и тонкий слух, и он не знал жалости. Он передразнивал все слова и движения своей жертвы, делал из нее посмешище, и против этого не было защиты. Как тут бороться — это же только для смеха. В случае чего Дондоло всегда мог сказать, что он просто шутил. И Люмис за него заступится. Люмис боится его; у этого капитана хороший нюх, он знает, в чьих руках сила.

В этот вечер Дондоло наметил себе в жертвы Абрамеску. После того как совещание офицеров кончилось, Крерар вызвал Абрамеску и продиктовал ему донесение Девитту. Донесение пришлось перепечатать на машинке и отправить в узел связи. Поэтому Абрамеску опоздал к ужину.

Дондоло, как всегда, подал сигнал к атаке ироническим вопросом:

— Что такое?

Это «что такое?» стало его боевым кличем. Случалось, что солдаты, задумавшись, забывали о том, что они на войне, не замечали окружающего, и когда что-нибудь грубо возвращало их к действительности, они, словно со сна, спрашивали: «Что такое?» Дондоло, который никогда ничему не удивлялся и любое явление принимал, как оно есть, только думая о том, как бы извлечь из него пользу, этот вопрос смешил до упаду.