— Этот князь — опасный человек?

— Физически — нет. — Иетс не мог допустить, чтобы в сердце его посланца закрался страх. — Князь Березкин опасен с политической точки зрения.

— Агент нацистов?

— Князь — очень богатый человек, — старательно пояснил Иетс. — Ему принадлежат три четверти этого города, и политические симпатии его внушают подозрение. Я всецело полагаюсь на вас, Абрамеску, на ваши дипломатические способности и личный авторитет.

— Слушаю, сэр! — гаркнул Абрамеску. Наконец-то он признан по заслугам: самостоятельное поручение, а потом — парад!

Он побежал к «Золотому барану», где остался «виллис».

Подъезжая к вилле Березкина, Абрамеску беспокойно ерзал на сиденье машины. Его беспокойство и неуверенность возросли, когда он очутился в вестибюле, заставленном массивной мебелью и устланном мягким ковром, в котором утопала нога. Перед тем как пойти доложить о нем князю, лакей бросил на него недоверчивый взгляд; другой лакей все время маячил поблизости, явно опасаясь, как бы солдат в большой каске не вздумал взять себе на память какую-нибудь драгоценную безделушку.

Абрамеску воинственно воззрился на лакея и попробовал стукнуть об пол прикладом винтовки, но стука не получилось — помешал ковер. Судя по его образу жизни, этот князь — да подлинно ли он князь? — навряд ли захочет подчиниться приказу капрала. Абрамеску заставили ждать, и чем дольше он ждал, тем больше росла его тревога. Может быть, он попал в ловушку? Ведь Иетс сказал, что с политической точки зрения князь небезопасен. Что если в этом огромном мрачном доме прячутся немцы? Союзных войск в Роллингене нет; напрасно Иетс послал его сюда одного. Если он исчезнет, Иетс ничего не сможет предпринять. Абрамеску крепче стиснул винтовку и, сделав несколько шагов по направлению к наблюдавшему за ним лакею, хрипло произнес:

— Мне ждать некогда. Я должен повидать князя немедленно.

Вероятно, слуга заметил, как крепко пальцы Абрамеску впились в винтовку. Он мгновенно исчез и через минуту возвратился вместе с первым лакеем, который передал извинения князя и приглашение сейчас же пройти к нему.

— Ага! — сказал Абрамеску. — Так-то лучше. — И победоносно последовал за лакеем.

Березкин сидел в глубоком кресле, синий шелковый халат облекал его костлявую фигуру. У ног его лежала овчарка величиной с Абрамеску; овчарка заворчала, поднялась и ткнулась мокрым носом в его подсумок.

— Гришка! — тихо позвал князь. — Гришка, ко мне. — Собака медленно улеглась на место, Березкин потрепал ее по шее. — Гришка не любит чужих, — сказал он, словно давая понять, что разделяет антипатию своей собаки.

Абрамеску откашлялся, занял позицию, с которой ему хорошо были видны и собака и князь, и наконец вспомнил о самом главном: он щелкнул затвором, и патрон скользнул в ствол.

Березкин вздрогнул от неприятного звука.

— Это зачем?

Абрамеску разъяснил:

— На таком расстоянии винтовочная пуля пробьет в вашей собаке отверстие величиной с мой кулак. — Колени у него дрожали, и он с облегчением подумал, что брюки ему широки, так что князь не заметит.

— Садитесь, — сказал Березкин, — считайте, что вы у меня в гостях. Пить будете?

— Я никогда не пью, — чистосердечно ответил Абрамеску. Он объяснил бы князю, как вреден для человеческого организма алкоголь, если бы каждое слово не давалось ему с таким трудом.

Молчаливость гостя, пуля в стволе винтовки — все это было очень неуютно. До сих пор Березкин имел дело только с офицерами; даже немцы, не раз пытавшиеся его шантажировать, соблюдали некоторый этикет, считаясь с его общественным положением.

— Что вам нужно? — не выдержал он.

— Очень немного, — пролепетал Абрамеску.

Очень немного, подумал Березкин. Это что, налет?

Он приехал сюда, чтобы навести порядок в делах и пустить шахты и заводы. Он ничем не мог прогневить союзников: он принял и этого дурака-мэра с его рыжей бородищей, и американского капитана, возглавляющего отдел связи с населением, с властями предержащими у него полный контакт. А это посещение не укладывается ни в какие рамки, в нем даже есть что-то зловещее.

— Мой командир, — сказал Абрамеску, взяв наконец разгон на более длинную фразу, — предлагает вам быть в состоянии готовности завтра, ровно в два часа пополудни.

— Но зачем я ему нужен? Я — гражданин Французской республики, я всеми уважаемый финансист. Заниматься вверенной мне собственностью — мое безусловное право…

— Не знаю, — отчеканил Абрамеску и нечаянно повернулся на стуле так, что дуло винтовки оказалось совсем близко к князю.

— Сейчас же уберите винтовку! — вскинулся князь. — Я не привык к такого рода посетителям.

— Винтовка, — сказал Абрамеску, который чувствовал себя всего спокойнее, когда оперировал непреложными истинами, — составляет важнейшую часть снаряжения. В военное время солдат не расстается с винтовкой; даже когда он спит, винтовка должна быть у него под рукой.

Березкин усмотрел в его словах насмешку. Этот маленький человечек с большими ногами и в большущей каске, который сперва показался ему комичным, видимо, представляет собой серьезную опасность. И, что хуже всего, неизвестно, в чем состоит эта опасность, и нет возможности это выяснить.

— Вы хотите сказать, что я нахожусь под домашним арестом? Быть в состоянии готовности? Но для чего? Я не понимаю. Ведь мы не в Германии, где человека можно арестовать в любое время и под любым предлогом.

Чем больше волновался Березкин, тем увереннее чувствовал себя Абрамеску. Он вспомнил о том, как важно порученное ему дело, вспомнил, с кем разговаривает.

— Вы очень богатый человек, — сказал он.

Гангстер, решил Березкин. В Америке их полным-полно. Конечно, они есть и среди военных. Он хотел позвонить, вызвать полицию, вызвать отдел связи с населением. На таком расстоянии винтовочная пуля пробьет отверстие величиной с мой кулак…

— Что вам нужно? Сколько? У меня нет при себе денег. Я здесь всего несколько дней…

Абрамеску понял не сразу. Но постепенно смысл того, что сказал Березкин, просочился сквозь броню его неподкупной честности.

— Вы смеете предлагать мне взятку? Да я мог бы арестовать вас на месте, сэр. В военное время во фронтовой полосе любой американский военный имеет право произвести арест.

— Вы сказали, что не пьете, а мне вы разрешите выпить?

— Да, — сказал Абрамеску. — Губите свое здоровье, если вам так хочется. — Он встал со стула, собака тоже встала. Нельзя пугаться, подумал он. Когда человек боится, собаки это чувствуют и бросаются на него. Он стал отступать к двери, медленно, с оглядкой.

— Завтра в два часа! — напомнил он. — Не забудьте. И смотрите, чтобы вы были дома!

Не успела дверь закрыться за ним, как Березкин кинулся к окну и стал искать глазами солдат, оцепивших дом. Не увидев ни души, он решил, что они, вероятно, сумели хорошо замаскироваться.

Странное чувство овладело Бингом, когда он, дожидаясь Иетса у подъезда мэрии, увидел мальчишку с яблоками. Он сторговал за пачку сигарет три яблока, дал по яблоку Макгайру и Абрамеску и ушел.

Пестрые впечатления этого утра понемногу устоялись и слились в одно, глубоко взволновавшее Бинга: он видел перед собой свое утраченное детство. Он понимал, что породило это ощущение: Роллинген, хоть и расположенный на территории Франции, был первым немецким городом на его пути. Не победители, не нацистский сапог оставили здесь этот отпечаток, а простые немцы, уже давно составлявшие большую часть населения Лотарингии. Бинг видел это, слышал, ощущал. Педантичная чистоплотность; аккуратно покрашенные железные решетки; звания, предшествующие фамилиям на вывесках магазинов и гостиниц; пивные кружки в «Золотом баране» с именными пластинками для завсегдатаев; похожая на мозаику кладка булыжной мостовой; куда ни взгляни — основательность и прочность, узость и мелочность; и как люди снимают шляпу, — с точным учетом общественного положения того, к кому обращено приветствие.

На таком фоне более или менее счастливо протекало детство Бинга до прихода Гитлера к власти. Бинг отлично понимал этих людей. Стоило ему взглянуть на какого-нибудь Рейтера, хозяина «Золотого барана», чтобы знать, как с ним нужно обращаться. Неужели это инстинктивное понимание объясняется тем, что он сам немного сродни этим людям? А если так, что с ним будет? Ведь он ненавидит их за то, что они в себе воплощают, что они сделали и чему не сумели помешать. Значит, нужно возненавидеть самого себя? Он не находил ответа. Но он знал, что когда-нибудь на этот вопрос придется ответить, что он будет мучить его еще сильнее, когда армия вступит в собственно Германию и начнет продвигаться в глубь ее. И он решил, что если они продвинутся достаточно далеко, он непременно исхитрится и побывает в небольшом городке Нейштадте. Там он родился и провел детство.