Иетс не уставал любоваться этой картиной. Каждая миля пути, каждая разбитая германская машина подтверждали слова, которые, казалось, выстукивали колеса грузовика на древнем булыжнике дороги: «И на них есть управа… есть управа… есть управа…» Только теперь Иетс начал понимать слова, сказанные мадемуазель Годфруа, учительницей из местечка Изиньи: «Мы уже почти примирились с мыслью, что этих людей нельзя обратить в бегство. А они все-таки побежали».

Разбитые танки и орудия немцев означали если не самое победу, то хотя бы возможность ее. Ведь это — дорога на Париж. Иетс вспомнил, что сказал своим подчиненным полковник Девитт, когда по приезде из Англии принял командование отделом:

«Освобождение Парижа, о котором уже можно говорить с уверенностью, явится для немцев психологическим ударом. С точки зрения стратегической — это нуль. Нам было бы гораздо важнее захватить лишний порт на Ламанше для снабжения армии. Но мы знаем, что немцы придают столице Франции большое, символическое значение. Поэтому освобождение Парижа будет для них ударом. И наша задача — сделать этот удар как можно более чувствительным ».

С первого взгляда полковнику Девитту нельзя было дать его лет. У него была фигура спортсмена и цвет лица человека, который не прочь выпить. При взгляде на его прямой, высокий лоб, изрезанный морщинами, всякий чувствовал, что он не бросает слов на ветер.

— Что это с ним? — спросил Иетс Крерара. — У него всегда так дрожат руки?

— Нервная система не в порядке, — объяснил Крерар. — В иные дни это особенно сказывается, и боли его мучают.

— Так зачем же он здесь?

Крерар пожал плечами:

— Сам захотел. Я не сомневаюсь, что ему бы дали спокойную работу в Вашингтоне.

В заключение Девитт сказал:

— Задача ясна. Но не льстите себя надеждой, господа, что выполнить ее будет легко!

Почему-то Иетсу думалось, что не будь Девитта, это было бы еще много труднее.

Париж был не только объектом. Париж был мечтой.

По-своему мечтал о Париже Макгайр, сидя за рулем виллиса, в котором ехали Люмис и Крэбтриз. Откуда взялись эти мечты, он бы не мог объяснить. Вероятнее всего, их породили журналы и фильмы, снимки и рассказы, ходившие среди солдат…

Гостеприимный город, в нем большие дома и красивые женщины, и говорят там слишком быстро. Он бывал в больших городах, — видел проездом Нью-Йорк и время от времени наезжал из Роки-Крик в штате Кентукки в Луисвилл. Но если подумать, так Луисвилл — всего только Роки-Крик, помноженный на пятьдесят или на сто, а Нью-Йорк — город для дураков: с солдата дерут там за все втридорога, а продают дрянь. А вот Париж… В Париже можно иметь и то, о чем только мечтаешь по ночам, да еще бесплатно или почти бесплатно, — немного денег он готов потратить, нужно же и французам жить. В Париже — чего душа просит: вино, театры, танцы, нескончаемое гулянье и днем и ночью.

Макгайр, конечно, и вида не подал, когда Люмис приказал ему готовить машину, чтобы ехать в Париж. Поглядывая одним глазом на капитана и в то же время следя за дорогой, он думал о том, что Люмис — неплохой парень. Он вовсе не против того, чтобы быть у Люмиса шофером. Ведь в конце пути — Париж.

Люмис, уносясь во тьму, восхищался собственной храбростью, но начинал сомневаться в своем благоразумии.

Пока они оставались на базе, ему казалось, что наступать очень просто. Немцы, как его уверяли со всех сторон, обращены в бегство и едва ли скоро остановятся, не говоря уже о том, чтобы огрызнуться на своих преследователей. Единственное, что от него требуется — это вскочить в машину и ехать по дороге в Париж примерно с такой же скоростью, с какой немцы отступают.

Париж — это спелый плод. Если хочешь отведать его, нужно быть на месте, когда он упадет на землю. А Люмис твердо решил его отведать. Он стольким пожертвовал из-за этой войны: ленивой, размеренной жизнью; своим магазином радиотоваров; возможностью сколотить капиталец — его жена Дороти каждую неделю пишет ему о том, как дома, в Америке, люди богатеют. Армия перед ним в неоплатном долгу. Одним из первых оказаться в Париже — его право.

Крэбтриз блаженно улыбался.

— Вот удивятся они там, в Филадельфии, когда узнают, что мы первыми попали в Париж! — Тощая старшая сестра, которая вечно пытается им командовать; мать, которая в порыве любви и гордости называла его своим солдатиком. Теперь-то он им покажет.

Впереди, в прозрачной шелковистой синеве летней ночи Люмис увидел какое-то черное пятно.

— Сбавить ход! — приказал он Макгайру. — Мы в любую минуту можем встретить сопротивление…

«Сопротивление» оказалось кучкой застрявших на дороге грузовиков.

— Ну что ж, — сказал Люмис с облегчением, — значит, впереди нас еще есть войска.

Торп тоже мечтал о Париже.

Париж был для него историей — узкие улочки с покривившимися домами, булыжник, по которому в Средние века стекали помои, а позже — кровь мушкетеров. Он испытывал смиренное чувство человека, сознающего, что его родина — страна почти без истории; он принимал старину со всем хорошим и плохим, что в ней было, и окружал ее ореолом славы.

Нравился ему и размах Парижа. Здесь все делается на широкую ногу — не то что в Америке. Там прокладывают улицу, чтобы по ней ездить; здесь — потому что очень красиво, когда в городе есть площадь Etoile — звезда, от которой лучами расходятся бульвары.

Но главное — Париж населяют люди, миллионы невоенных людей. Среди них можно затеряться, почти почувствовать себя одним из них, отдохнуть от армейской муштры, от обстановки, в которую тебя втиснули против воли, от дисциплины, рассчитанной на дураков.

Он мечтал, что в Париже, окунувшись в пеструю толпу, он снова обретет себя и станет человеком.

Крерар страшился свидания с Парижем, и все же одна мысль о задержке приводила его в трепет. Он надеялся, что в самом городе немцы не окажут сопротивления; он знал, что Париж сильно изменился со времени его поспешного отъезда. Город не мог не измениться — немцы на всем оставляют свой отпечаток. Удалось ли им поставить свое клеймо на живом, трепещущем теле Парижа?

Нет, не может быть, чтобы Париж разрушили. Крерар так хотел снова увидеть знакомые места — Монпарнасс, кафе, где они с Евой сиживали вечерами, потягивая creme de menthe или скверный лимонад, так же неразрывно связанный с сутолокой бульваров, как гудки такси. Ах да, такси у них больше нет. Есть «вело-такси» — велосипеды с каретками. А что сталось с людьми, которых он знал? Живы ли они, работают ли в своих ателье, в театрах? Многие ли из них продались немцам? Многие ли из женщин — брызжущих жизнью, похожих на горящий, но никогда не сгорающий уголь, — многие ли из них умерли для него, польстившись на покровительство немецкого офицера — тупого болвана или лощеного франта?

Впрочем, люди — это неважно. Ему нужна душа, аромат Парижа. Вот что он должен там найти, потому что без этого аромата немыслима Ева. Париж — последний этап на пути к его ферме, а там он снова обретет свою Еву, которая не может жить в чужом скучном Нью-Йорке и отдаляется, уходит от него, как его молодость.

А Париж, казалось, крепко спал, но это был сон перед великим пробуждением. Таит ли он в себе вожделенный Грааль — о том никто не ведал.

2

Головной танк остановился в том месте, где боковая дорога вливалась в шоссе, ведущее на Париж.

На карте этот пункт назывался Рамбуйе — небольшой, ничем не примечательный городок, каких много в этой части Франции: мэрия, школа, церковь, публичный дом, гараж и заправочная станция; дома почти сплошь серые, так что не разобрать, сколько им лет. В лучах вечернего солнца серые стены казались розоватыми, а окна кое-где горели золотом.

На тротуарах были свалены остатки немецкого завала — толстые бревна, расщепленные взрывами, бруски бетона, спутанная колючая проволока. Прислонившись к обломкам, сержант Лестер наблюдал за работой своей команды. Они хорошо потрудились над этим завалом, хорошо потрудились на всем протяжении дороги, которую они расчищали для дивизии Фарриша.