— Приведите Циппмана! — распорядился Моргенштерн.

Циппмана ввели. Он был весь избит — лицо распухшее, в крови.

— Ну-с, герр бургомистр! — издевательским тоном сказал Моргенштерн.

— Меня… меня заставили, — запинаясь, пробормотал аптекарь.

— Я же вам говорил! — воскликнул патер Шлемм. — Американцы спросили, не нацист ли Бундезен, и назначили вместо него Циппмана.

— Повесить! — сказал Моргенштерн.

— Которого? — спросил лейтенантик.

Моргенштерн старался продлить эти сладостные минуты. Его взгляд переходил с патера Шлемма на Циппмана и обратно и наконец окончательно остановился на жалкой дрожащей фигуре того, кто еще совсем недавно был бургомистром города Нейштадта — ставленником американцев.

— Вот этого!

Известия о зверской расправе с американцами в Нейштадте переходили с одного командного пункта на другой. К тому времени, когда Бинг добрался до своей дивизии, Фарриш и Уиллоуби уже выработали план действий.

Поскольку Фарриш предпринял атаку на Нейштадт и лагерь «Паула» на свой страх и риск, ему надо было закончить эту операцию — и закончить ее с блеском. Полумеры могли только навлечь на его голову гнев педантов, отстаивающих святость пунктирных линий на карте, а такими педантами кишмя кишели штабы корпуса, армии и армейской группы. Он затребовал из авиационного корпуса две эскадрильи, чтобы наказать город с воздуха, и готовился двинуть туда большие силы.

Средневековый погреб нейштадтской фирмы «Винная торговля братьев Бундезен» дважды спас жизнь Келлерману и профессору. Первый раз, когда в Нейштадт вернулись немцы, второй — когда на него обрушился Фарриш.

Солдаты Диллона сломали тяжелый замок на двери в погреб, спустились вниз и извлекли оттуда бочонок вина — по словам герра Бундезена, лучшей марки, — Впрочем, он несколько преувеличивал, ибо на самом деле оно было из дешевых. Запасного замка у герра Бундезена не нашлось. И президент торговой палаты решил сам охранять свои подземные сокровища. Если ему не удалось справиться с американцами, то соседей-то он во всяком случае не пустит сюда.

Стоя на своем одиноком посту, герр Бундезен слышал, как немецкие войска вернулись в город, и с замиранием сердца ждал исхода этого неравного ночного боя. Наконец ему показалось, что пора выйти на улицу. Он возглавил толпу, кричавшую «Хайль» победителям, и отсутствовал довольно долго, а потому не мог увидеть, как двое в полосатой одежде вынырнули откуда-то из темноты и вошли в никем не охраняемый погреб, причем один из них, тот, который был помоложе, вел, вернее, тащил за собой своего спутника — старика.

Сойдя вниз, в самые недра погреба, в кромешную тьму, пропитанную запахом кисловатой винной плесени, они спрятались там. Зекендорф безвольно покорялся Келлерману, а тот твердо решил высидеть здесь до конца.

Келлерман взял бутылку и стал вытаскивать пробку из горлышка, орудуя зубами и ногтем большого пальца. Пробка подалась.

— Выпьем!

Оба выпили. От старого вина их сразу разморило; захотелось спать. Их разбудил оглушительный грохот. Они не знали, что сейчас — день или ночь, и только чувствовали, как сотрясается земля словно под ударами гигантских кулаков. Сотни винных бутылок плясали на полках, стукаясь одна о другую, добавляя к глухим взрывам свой резкий перезвон.

Профессор протянул к Келлерману свои дрожащие руки. Келлерман обнял его изможденное тело, хрупкое, почти как у ребенка. Внезапно вернувшись к действительности из глубины сна, чувствуя, как над головой у него и под ногами все ходит ходуном, не понимая, что это, кошмар или явь, старик проговорил срывающимся голосом:

— Теперь конец!

— Вздор! — сказал Келлерман. — Просто нас бомбят. — Он встал и ощупью пошел к двери. Он увидел там слабый, мерцающий огонек. Огонек приближался. Герр Бундезен, держа в дрожащей руке свечку, в страхе за свою жизнь прибежал спасаться в глубинах погреба.

Виноторговец увидел человека в полосатой лагерной одежде. Колеблющийся свет лег на запавшие щеки, темные шрамы, сверкающие глаза. Смерть падала на герра Бундезена с неба, надвигалась на него из недр земли. Герр Бундезен вскрикнул. Он уронил свечку, повернулся и бросился бежать.

Снова тьма. Келлерман прислушивался к гулкому эху, которое подхватывало спотыкающиеся шаги Бундезена, донося их сюда сквозь звон бутылок.

Потом его швырнуло на землю. Волны грохота сменяли одна другую; здание у них над головой рушилось. Он встал и пошел по лужам вина, по битому стеклу. Темнота наполнилась тяжелой пылью и едким дымом.

— Келлерман! Келлерман! — послышался дребезжащий голос профессора.

— Я здесь! Надо выходить!

Они ползком поднялись по ступенькам в первый этаж. Часть здания обвалилась. Миновав глыбы камня, из которого были сложены эти стоявшие веками стены, миновав изуродованное тело герра Бундезена, они вышли на свет, струившийся сквозь нагромождение балок у входа. Развалины уже охватило огнем.

Келлерман пролез наружу между двумя балками и вытащил за собой профессора. Несколько часов они бродили по пустынным, почти непроходимым улицам. Людям, уцелевшим после бомбежки, было не до них. Остатки немецких войск бежали в горы. Затянутое дымом небо отливало оранжевым заревом.

Поняв, наконец, что он жив, профессор спросил:

— Куда же мы теперь?

— Пойдем домой, — просто ответил Келлерман. — Домой — в Рур, в Креммен. И вы тоже со мной пойдете.

— Хорошо, — сказал Зекендорф. — Я очень рад.

На рыночной площади они натолкнулись на передовые части дивизий Фарриша.

Вторично занимая город, американцы решили обойтись без всяких формальностей. Они не задержались в нем. Они не стали утруждать себя сформированием городского управления, заботами о подаче электроэнергии и уборке мусора. Электричества в Нейштадте не было, и весь этот средневековый город превратился в груды мусора.

Не было больше в Нейштадте и городской ратуши, где могли бы заседать городские власти. На рыночной площади уцелел только чугунный фонарный столб, и ставленник Троя, бургомистр герр Циппман, все еще висел на нем, приветствуя американцев, вступающих в Нейштадт. Он оставался там до тех пор, пока кто-то из военной полиции не заметил, что все шоферы замедляют ход у этого фонаря, показывая седокам повешенного, и приказал снять его, чтобы не задерживать движения.

6

Почему Видеркопф — помощник Шрекенрейтера — не выполнил приказа начальства и прекратил расстрел заключенных, оставшихся в лагере «Паула», после того как комендант выехал из него во главе пятитысячной колонны эвакуированных?

Видеркопф не мог сказать ничего вразумительного по этому поводу на допросе, который пришлось вести Иетсу.

Им руководила не жалость к этим шести тысячам обреченных: около тысячи пулеметы успели скосить, пока Шрекенрейтер мог слышать выстрелы.

Может быть, он надеялся снискать милость американцев, которые должны были вот-вот появиться в лагере? Безусловно, такой расчет как-то повлиял на решение, возникшее в тупой башке Видеркопфа. С другой стороны, он прекрасно знал, что оставшиеся у него на руках шесть тысяч заключенных живыми покажутся американцам страшнее, чем мертвыми в могилах, предусмотрительно заготовленных для них Шрекенрейтером.

Так что же им руководило?

Отчасти паника. Покуда Шрекенрейтер был в лагере, он являлся для своего верного помощника представителем и символом той системы, которая позволяла маленькому человеку говорить: «Не вините меня, я сделал, как мне было приказано». И он так и сказал Иетсу, но теперь, когда Шрекенрейтер исчез, это звучало не очень убедительно.

Помимо паники Видеркопфа охватила апатия. После отъезда коменданта лагеря сила, исходившая с верхушки государственной пирамиды, сила, струившаяся через Шрекенрейтера к Видеркопфу, а от него к рядовым эсэсовцам и барачным старостам, вдруг иссякла. У Видеркопфа пропала всякая охота выполнять приказы, которые Шрекенрейтер получал сверху и передавал ему. У него пропала всякая охота уничтожать следы того, что делалось в лагере. А приказать ему было некому. Он просто бросил работу. Только и всего.