3

Герберт Кенфорд, тот, что был в сером костюме (и так в нем и остался), разговаривал с матерью в кухне на родной ферме «Четыре вяза». Дело было на следующее утро после его приезда. У матери, конечно, как всегда, дел — выше головы, но и за хозяйственными хлопотами, наклоняясь над огромной старой плитой, она может говорить и слушать, поэтому она попросила Герберта остаться с ней после завтрака. Герберт у нее младшенький и любимчик.

— Вот бы мне тоже повидать заморские края, — мечтательно сказала она. — Ваш отец всегда был тяжел на подъем, а мне так страсть хотелось поездить. — И это была правда. В ее дородной груди до сих пор жила непоседливая, любознательная душа ребенка, жаждущая впечатлений, тоскующая о путешествиях, о дальних землях и морях. — Некоторые письма, Герберт, те кусочки, где ты немножко описывал, что видел, были чудо как хороши, я их по сто раз перечитывала.

— Жаль, что коротко выходило, — сказал Герберт; мать он очень любил. — Но там особенно не распишешься, да и нельзя подробности, не разрешается.

Мать кивнула понимающе, а потом проговорила с улыбкой:

— Зато теперь ты сможешь мне сам обо всем рассказать.

— Мне бы надо заняться каким-нибудь делом на ферме, — сказал Герберт, такой серьезный и ответственный мальчик, не забыл, что такое фермерский труд.

— Да ты только-только приехал! Вовсе незачем тебе сразу браться за работу. У нас все под приглядом, все в порядке. Отец с Артуром только вот нынче уехали в Лэмбери, но это — по особому делу.

— Что же это за особое дело?

Мать посмотрела на него весело и в то же время таинственно. Он с детства помнил этот ее взгляд. Годы тут ничего не изменили. Пусть Европа лежит в руинах и пожарищах и пол-Азии тлеет огнем, но этот взгляд, этот голос, восходящий к давним сочельникам и дням рождений, какой был, таким и остался.

— Узнаешь вечером — за ужином. Будут Артур с Филлис и еще двоюродная сестра Филлис Эдна, помнишь?

Герберт нахмурился, что-то слишком многозначительно мать сказала об этой Эдне.

— Да, я помню ее. А она зачем приедет?

— Ну как, мы подумали, тебе будет приятно с ней увидеться, она повзрослела, стала девушка хоть куда. — Мать подождала, не скажет ли он чего-нибудь на это, но он промолчал, и она, бросив на него опасливый взгляд, неуверенно спросила: — Уж не нашел ли ты себе там кого-нибудь на войне, а? А нам, своим родным, — ни словечка?

— Да нет, что ты! Кого я мог там себе найти? Не выдумывай, ма.

— Мало ли, из вспомогательного Женского корпуса какую-нибудь, например…

— Ничего подобного!

— Ну, оно и к лучшему, — произнесла миссис Кенфорд. — Я об них наслышалась. Они, бывает, так ведут себя — и курят, и вино пьют, и грубо выражаются. Интересно, как они собираются после этого детей воспитывать и порядочный дом вести?

— Но ведь по честности сказать, — тут же вступился Герберт, борец за справедливость, — откуда им оставаться неженками, если мы же сами обрядили их в военную форму и отправили водить грузовики и складывать боеприпасы?

— Неподходящая это для девушек жизнь, — убежденно заключила мать. — Поэтому я и рада, что ты ни с кем из них не успел себя связать. А вот Эдна, она совсем не такая.

— Ну, еще бы. Словом, так, — решительным тоном повторил он, поскольку мать уже готова была что-то возразить. — Я ни с кем себя не связал, как ты выражаешься, и пока не собираюсь.

Но в этот миг ему представилась, как бы на далекой, ярко освещенной сцене, та задиристая девчонка в баре, Дорис Морган. Почему она к нему прицепилась? Чего взъелась? Ему вдруг ужасно захотелось еще немного потолковать с ней, построже, поставить ее на место, черноглазую, узколицую, в желтом платочке. Надо же, какая язва. И он, сидя перед матерью, принял решение как-нибудь вечером на днях заглянуть в «Корону» и высказать ей кое-что.

— Ты о чем это задумался? — подозрительно покосилась на него мать. Он вспомнил эту ее способность — сразу догадываться, стоит только тебе в голову прийти какой-нибудь на ее вкус нежелательной мысли. С ней держи ухо востро.

— Вспомнил двоих здешних парней, с которыми вместе вернулись, — ответил он, не кривя душой, потому что они тоже были на той отдаленной сцене. — Один — Алан Стрит из Суонсфорда. А другой — Эдди Моулд.

— Слышала я об миссис Моулд. Если это все хоть наполовину правда, что о ней рассказывают, то я ему не завидую. Из тех женщин, что роились вокруг «Руна» и «Солнца», водили к себе мужчин, и вообще Бог знает что.

— Если это правда, то ей я тоже не завидую, — зловеще произнес Герберт. — Моулд, когда рассвирепеет, то только клочья летят. Я один раз видел, как он управлялся с двумя эсэсовскими молодчиками, которые думали, что их голыми руками не возьмешь, покуда не наткнулись на старину Эдди.

Мать подчеркнуто промолчала.

— А мистер Стрит, я думала, ему бы следовало быть офицером?

Это прозвучало в ее устах так, словно Алан нарушил субординацию.

— Он бы сто раз мог получить офицерское звание, он просто не хотел разлучаться со своими ребятами. Потому и я сидел в капралах. Он был у нас сержантом, и мне больше хотелось служить под ним, вот я и постарался не получать новых лычек.

— Это меня удивляет, Герберт. По-моему, он тебе не товарищ.

— В армии был товарищ, и еще какой.

— А здесь — другое дело, вот увидишь, — сказала мать. — Увидишь, увидишь, не сомневайся. Эдди Моулд и этот мистер Стрит — тебе неровня. Всегда так было, всегда так будет. Заруби это себе на носу, Герберт.

Герберт кивнул и поднялся.

— Пойду, пожалуй, погляжу что да как. День опять погожий.

— Я бы рада еще побалакать с тобой, но, конечно, ступай, оглядись, если хочешь. Но только помни, Герберт.

— О чем?

Он задержался у порога.

— Ты вернулся из армии домой, и навсегда, я надеюсь. Так вот, хочу тебя предостеречь. Слышал небось разговоры, что, мол, после войны все будет по-другому? Даже по радио об этом передавали, мы иной раз успевали услышать, пока отец ручку-то не выключит, он таких вещей на дух не переносил. Так вот, меня и тогда уже сомнение брало, уж больно все у них гладко получалось — не допустим больше того, не потерпим этого, — а теперь я точно знаю: как раньше было, так оно все на круг и останется. Люди разберутся по своим прежним местам, увидишь. Уже и сейчас разбираются. Оно так и должно быть. Вот об этом я хотела тебя предостеречь, только и всего.

— Не буду с тобой спорить, мама, — сказал Герберт. — Но все-таки чего меня предостерегать? Я-то тут при чем?

Она внимательно посмотрела на сына.

— Ты мало что успел мне о себе рассказать, Герберт, но мне кажется, ты переменился. Даже не кажется, а я точно знаю. И притом ты в отца уродился, упрямые вы, раз что заберете в голову. Недаром у вас вон какие носы у обоих.

— Разве я переменился? Не заметил. Хотя, если и так, что ж в этом удивительного. Стал старше на несколько лет, побывал в Африке, помотался по Европе, повидал и пережил много такого, чего никогда не думал повидать и пережить. Что из того, если я и переменился?

— Ладно, Герберт. Помни, я хочу только, чтобы ты занял свое место в жизни и был счастлив и доволен.

— Я и сам этого же хочу, — серьезно сказал Герберт. — И по-моему, это не так-то мало.

Мать с облегчением отвела глаза от лица сына и умиротворенно произнесла:

— Ну вот и слава Богу, коли так.

Она с улыбкой махнула рукой.

— Ступай уж, раз не сидится тебе. Непоседа, весь в отца.

На дворе, под щедрыми лучами утреннего солнца, Герберт огляделся вокруг, с удовольствием принюхиваясь к знакомым запахам. В нем осталось довольно от фермера, чтобы без объяснений понять, что дела на ферме «Четыре вяза» идут очень даже неплохо. На всем лежала печать процветания. И было почти слышно, как растут из земли овощи и злаки.

Во двор вышел скотник Старый Чарли, который был работником на ферме, сколько Герберт себя помнил. Теперь он казался совсем дряхлым, ушел в почву, как древний дух земли, со сморщенным личиком, похожим на перележалое яблоко.