На моих часах было почти одиннадцать. Певица из соседней квартиры замолчала, тревожный покой царил в моем кабинете. Смерть на всем здесь оставила свой след. Предметы, обычно сопровождавшие мою работу, казались странными, ставшими в некотором роде аксессуарами похоронного ритуала. Свет снаружи был иной интенсивности, более тусклый и густой одновременно, ночь походила на черную мраморную плиту, поставленную против окна. Даже тишина изменилась. Не было ничего общего с той успокаивающей тишиной, которая придавала речи моих пациентов глубину и гулкость моим объяснениям. Теперь это был покой могильного камня, откуда не выходило никакое слово.

Распростертая передо мной, Ольга продолжала разрушаться. Жизнь, уходя из нее, увеличивала расстояние, которое нас разделяло. Она невидящим взглядом смотрела в потолок, кончик языка выглядывал из приоткрытого рта. Скулы больше выступили наружу, нос тоже, а взгляд, единственный неизменный элемент в этой метаморфозе, углубился в глазницах. Мне показалось, что кожа приобрела землистый цвет, на котором были менее заметны следы удушения. В больнице я научился закрывать глаза и рот умершим с помощью марли, смоченной эфиром, чтобы они снова не открылись. Но это лицо, которое едва заметно умирало и работало над своим собственным разрушением, отталкивало меня. Следовало также одеть ей на грудь бюстгальтер. Я заметил, что она была покрыта синяками. «Следы насилия на моем теле, – сказала она мне, – если бы вы увидели меня обнаженной, вы поняли бы, о чем я говорю». Перед этой истерзанной грудью мое отвращение только усилилось. Я не смог бы даже застегнуть ей пиджак. Чтобы не видеть ее больше, я удовлетворился тем, что перевернул ее на живот и накинул на нее покрывало. Потом, усевшись в кресло, позволил времени идти своим ходом.

Несколько раз сон брал верх надо мной. Сон, похожий на тот, на моих сеансах. Мне снилось, что Ольга оживает, поворачивается ко мне, непристойными словами приглашая присоединиться к ней. Я не противился, И снова на кушетке мужчина бесконечно начинал то же самое преступление. Внезапно стучали в дверь, она открывалась, Шапиро появлялся на пороге с чашкой кофе. «Полиция! – кричал он, как в американских фильмах, – ты арестован, все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя». В глубине души я его одобрял: задушенная у своего психоаналитика пациентка, этого не могли так оставить. Зазвонил телефон. Но я не осмеливался в присутствии Шапиро снять трубку, и телефон продолжал звонить, пока не разбудил меня.

– Это вы? – спросил женский голос.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы узнать Ребекку.

– Что происходит? – спросил я с усилием.

– Что происходит? – она плохо сдерживала раздражение. – Ничего, за исключением того, что сейчас час ночи, и у меня больше нет желания вас ждать.

Почему она меня ждала? У меня возникло желание спросить ее об этом, но потом постепенно я вспомнил; сегодня вечером проходил семинар Аналитического кружка в отеле «Хилтон». Гроссманн выступал с докладом о реальном, символическом и воображаемом на материале боромеевских узлов Лакана. После семинара у нас с Ребеккой была назначена встреча.

Я почувствовал, что меня застали врасплох.

– Мне очень жаль, – промямлил я, – семинар… продлился дольше, чем предполагалось. Было слишком поздно, я только что вернулся… Собирался вам звонить, но вы меня опередили.

– Дольше, чем предполагалось! Не издевайтесь надо мной, Мишель Дюран. Вы не были на семинаре. Я позвонила в «Хилтон», никто вас там не видел. Скажите лучше, что были с другой женщиной.

– Вы так не думаете, – возразил я не вполне уверенно, – я вам клянусь, что…

– Не утруждайте себя, я не первая и не последняя, с кем вы забавляетесь на своей кушетке. Только когда это происходит, не назначайте мне свиданий. Это никуда не годится.

Потом раздался щелчок, и послышался сигнал «занято». Она повесила трубку.

Я бросил взгляд на Ольгу.

С другой женщиной… Она выбрала подходящее время, чтобы устроить мне сцену. Не то чтобы она была ревнивой, но из всех женщин, которых я знал, Ребекка, несомненно, была самой непредсказуемой, если не самой вспыльчивой. Скажи я или сделай что-то, что ей не нравилось, она, не колеблясь, бросала меня посреди вечера, обещающего стать удачным, неделями холодно обращалась со мной или, напротив, неожиданно являлась на следующий день и больше не вспоминала о вчерашней ссоре.

Фактически я переживал с ней род любовного торнадо, начавшегося несколькими месяцами раньше в одной художественной галерее, куда я зашел случайно, пораженный полотнами, которые там выставляли. Картины без всякой композиции, изысканности, импульсный хаос – выражение, которое пришло мне на ум при виде их, – формы, цвета, которые смешивались без всякой связи, светотени, контрасты, массы и полутона, которые сосуществовали, совершенно не считаясь с понятиями о гармонии и равновесии. Короче, инстинктивная, какофоническая живопись, в отличие от «Двадцать четвертого дня», но в которой чувствовалась, почти безотчетно, сила, не оставлявшая равнодушным. Ребекка тем более не оставила меня равнодушным. Она бродила по галерее со смертельно скучающим видом, будто интересовалась своими работами не больше, чем сплетнями, объектом которых была. Это вызвало у меня желание заговорить с ней.

– В вашей работе есть целительный вызов.

– Мне это говорили уже сотню раз, – ответила она скептическим тоном.

Я подумал, что сейчас она уйдет, но, к моему большому удивлению, она добавила:

– Вместо того чтобы говорить избитые фразы, пригласите меня поужинать.

Она показала мне одетого с иголочки типа, поглощенного разговором с каким-то любителем искусства.

– Тогда мне не придется оставаться с Борисом. Он будет мне рассказывать, какую мазню продал и сколько я заработала благодаря ему, а потом захочет со мной переспать. Каждый раз одно и то же, это становится утомительным.

Мне хотелось бы знать, достиг ли Борис своей цели, но я не осмелился у нее спросить. Немного погодя мы отправились в ресторан недалеко от галереи.

За ужином мы говорили о живописи и психоанализе.

– Есть еще люди, которые ложатся на кушетку, чтобы говорить о своей жизни? – спросила она удивленно.

– Скорее, чтобы понять, что делает ее невыносимой.

– И это работает?

– Иногда.

Она расхохоталась.

– Для меня, когда я ложусь, жизнь перестает быть невыносимой.

Я в свою очередь рассмеялся. Очевидно, жизнь заставила ее проглотить горькую пилюлю, но мне показалось, что вместо того, чтобы избегать невзгоды» она, наоборот, черпала в них силы, чтобы творить и быть красивой. Волосы каштановыми локонами спадали ей на лицо, она движением головы отбрасывала их назад, открывая чистого зеленого цвета глаза. Вероятно, она заметила мое восхищение, потому что улыбнулась мне. В действительности, каждому из нас было плевать на то, что рассказывал собеседник. Главным было то, что должно было произойти после ужина. Когда я попросил счет, она, пристально глядя мне в глаза, сказала:

– Вам следовало бы порекомендовать мне попробовать вашу кушетку… Я думаю, что мне бы это очень понравилось.

Так началась наша связь, такая же бурная, как и ее живопись. Вся в противоречиях и столкновениях, где ничто никогда не было простым, где безостановочно переходили от неистовства к отчаянию, от разрыва к примирению. У меня было странное ощущение, что мы любим друг друга только для того, чтобы больнее расстаться. Но я цеплялся за нее так же прочно, как за симптом. Симптом, от которого она защищалась непостижимыми ссорами, долгими исчезновениями и внезапными возвращениями. Обижалась ли она на меня за небольшой интерес, который я проявлял к ее живописи? Она не дала себя одурачить ни моими разглагольствованиями о ее работе в галерее, ни тем, что я купил ее картину, которая висела теперь у меня в приемной.

Речь шла о полотне, высокопарно названном «Конец света». На голубом фоне, испещренном вызывающе яркими полосами и пятнами, появлялись, подобно ассоциации идей, формы пастельных тонов с неясными очертаниями, которые, казалось, исчезали – или возникали? – в шторме, их окружавшем. Сумбур, напоминающий ее саму и к которому я испытывал лишь умеренный интерес. «Вы ее купили, чтобы доставить мне удовольствие, – сказала она, – это неудачный поступок. Я предпочитаю, чтобы вы занимались со мной любовью». Она была права, я тоже предпочел бы именно это. Вероятно, это было единственной причиной, по которой мы нашли друг друга. Даже в такие моменты она обращалась ко мне на «вы», как будто для того, чтобы и здесь тоже сохранять дистанцию между нами. От этого она казалась мне еще более желанной. Голова откинута назад, создавалось впечатление, будто слушала какую-то внутреннюю музыку. Этой музыкой она делилась со мной. Я уступал ее неистовству, и наши тела двигались в полнейшем согласии, которого я не знал ни с одной другой женщиной.