— Будь со мной, — шепчет она.

Женщина хватает пачку бесплатных газет — местные издания, публикующие анонсы событий городского масштаба. Они уже устарели на два месяца, остатки прошлой жизни, когда слова «концерт» или «фестиваль» имели значение.

— Будьте вы прокляты. — Она швыряет газету в ближайшего к ней человека. — И вы будьте прокляты.

Другая газета летит в кого-то еще.

— Будьте вы прокляты!

Снова летят газеты. Оставшиеся она бросает в толпу.

— Будьте прокляты все!

Последнее слово она тянет, пока у нее не заканчивается воздух в легких.

Некоторые смотрят, как она, шатаясь, уходит, слишком раздавленная горем, чтобы на нее обижаться. Остальные не решаются смотреть на нее, потому что знают, как легко сами могут сорваться. Слова в списках могут сделать их такими же, как эта женщина.

Когда подходит наша очередь, Дженни еще крепче сжимает мою ладонь. Пальцы из розовых превращаются в белые.

— Я не могу смотреть, — говорит она каждый раз и каждый раз впивается немигающим взглядом в список, пока не удостоверяется, что Марка в нем нет.

Я скольжу пальцем по листу сверху вниз, чуть задерживаясь на каждой фамилии, похожей на Марка. Мы ищем Ньюджент. Марк Д. Ньюджент. Дохожу до фамилий на букву «Н» и пробегаю их, не встретив фамилии Марка.

Дженни стискивает мою руку.

— Его здесь нет. Его здесь нет. Проверь еще раз.

Но я уже двигаюсь дальше, опускаюсь вниз списка, опускаюсь, опускаюсь, пока не натыкаюсь на букву «Р». Рамирез, Риттиман, Робертс. Роуза нет.

— Его нет в списке, Джен.

— Проверь еще раз.

Позади нас нетерпеливо покашливают. Я снова пробегаю глазами фамилии на «Н».

— С Марком все в порядке.

Улыбка омолаживает лицо Дженни лет на пять.

— С Марком все в порядке.

Никто из нас не говорит сегодня.

После этого мы совершаем наш вновь установившийся ритуал. Мы заказываем себе кофе в близлежащем кафе на углу улицы, от которого наши пути расходятся в разные стороны.

— Кого ты ищешь в списках? — спрашивает Дженни.

Мои руки напряжены, и я осознаю, что сжимаю чашку слишком крепко. Чашка горячая, кофе еще горяче́е, и тепло просачивается сквозь мою кожу. Я дрожу. Я поднимаю глаза к темнеющему небу. В октябре не должно быть так холодно.

Затем я опускаю глаза на Дженни. По ее взгляду можно догадаться, что она знает о моей попытке что-то скрыть от нее. И это действительно так.

— Никого.

— Да ладно тебе.

— Просто друг.

Но он даже им не является, хотя я чувствую, что так было. Пустота в моем сердце или, может, в душе достаточно велика, чтобы вместить городской автобус.

— Мне знаком этот взгляд.

Я молчу.

— Такой и у меня, когда я узнаю́, что с Марком все в порядке. Но лишь до следующего дня. Я могу расслабиться и снова почувствовать надежду. Поэтому я люблю после этого пить кофе, мой день по-настоящему начинается только тогда. С завтрашнего утра ожидание смерти продолжится.

Я пытаюсь заговорить, но Дженни меня перебивает:

— Это ожидание смерти, Зои, и мы обе это знаем.

Иметь сестру — это все равно что смотреть в зеркало.

Глава 11

Наблюдать за Лизой — это то же самое, что смотреть в зеркало Алисы. Все в ней не вполне такое, как должно быть. С каждым днем зыбкая почва ускользает у нее из-под ног все больше и больше, погружая ее сущность в сумрак еще на один дюйм. Когда она обращает к морю лицо, на нем играет легкая улыбка, которая тут же исчезает, если кто-нибудь к ней приближается.

Она проводит ночи без сна на корме, ноги в первой балетной позиции, руки легко покоятся на планшире. Ее волосы жирной массой прилипли к коже головы как результат нехватки шампуня и многих недель, проведенных под дождем. Ее позвоночник отчетливо выделяется, словно самостоятельное существо, — я так и представляю, как он взмахнет хвостом независимо от ее телодвижений. Длительная диета, состоящая из консервов и духа святого, удалила мясо с наших костей, оставив только необходимый для выживания минимум. Каждый раз, глядя на свое отражение в зеркальных раздвижных дверях корабля, я с трудом верю, что это я. Эта оборванная особа с ногами-палками не может быть мною. В своем воображении я по-прежнему кровь с молоком, с телом, которое может лопнуть, если я съем третье по счету пирожное.

Мне нужно больше есть. Нам всем нужно. Война и эпидемия чересчур эффективно лечат ожирение.

— Эй, — зову я ее, сообщая о своем приближении. — Хочешь услышать что-нибудь необычное?

Она качает головой и продолжает «вглядываться» в то, что мы оставляем у себя за спиной.

— Впереди земля. Пока это только длинная тонкая полоска, но капитан говорит, что ее постепенное приближение — захватывающее зрелище.

Лиза скованно приседает.

— А что потом?

— Когда мы будем там?

— Что произойдет, когда мы будем там?

— Мне нужно пробираться на север.

— А я?

— Я же говорила, что ты можешь пойти со мной.

— А если я не захочу?

Я глубоко вздыхаю, обдумывая слова, которые собираюсь произнести. Если я придам им неправильное направление, что-то будет потеряно.

— Ты принадлежишь сама себе. Ты должна делать то, что хорошо для тебя.

— Да, это верно.

Сперва это только пятнышко в отдалении — остров Греция, но по мере наблюдения он разрастается и становится похожим на большой буй среди плещущихся волн. Строго говоря, Греция не остров, просто такое красивое определение пришлось кстати в одной из популярных песенок.

— Пелопоннес, южная часть, рукотворный остров, — сообщает мне капитан. — Сотню лет назад или больше прорезали канал сквозь сушу, чтобы могли проходить корабли, как…

Его усы дергаются, пока он, жуя, подыскивает нужные слова.

— Панамский канал?

Он щелкает пальцами.

— Точно, Панамский канал.

Он поднимает свою сухую руку.

— Там один уровень. Нет такого «так, так, так».

Говоря это, он изображает рукой ступени, символизирующие систему шлюзов, которой знаменит Панамский канал.

— Когда мы туда доберемся?

— Ах, — кашляет он, — всего через несколько часов.

Несколько часов. Мое сердце начинает биться учащенно.

Новая секретарша в вестибюле исчезает через две недели после своего появления. Это место занимает ее копия.

— Доброе утро, чем-могу-быть-полезна? — бодро трещит она в телефонную трубку.

На ее руке кольцо с драгоценным камнем. У нее, должно быть, есть жених, и он, возможно, сейчас на войне.

Наверху, в уборной, собрались женщины, но обсуждают они не своих малышей.

— Вы слышали? Синтия умерла, — говорит одна из них, когда я вхожу.

Две недели назад она была жизнерадостна, а теперь ее нет. Я едва знала ее, но, тем не менее, мне потребовалось применить всю силу воли, чтобы держать себя в руках.

В этот же день в метро ко мне подходит человек. Ранее привычная давка теперь сократилась до небольшого количества пассажиров, умещающихся на боковых сиденьях, так что он бросается в глаза как пятно крови на белых брюках. Он втянулся в свой зеленый свитер, только кончики пальцев выглядывают из рукавов. У него крупная голова на тонкой шее, масса густых русых волос, которые уже давно не видели парикмахерских ножниц. Он такой тощий, что надетая через голову сумка кажется единственным, что притягивает его к земле.

— Можно… Могу я с вами поговорить? Считается вежливым спрашивать, поэтому я спрашиваю…

Я поворачиваюсь в его сторону, поднимаю на него глаза, пытаясь не раздражаться из-за того, что он нарушил мое беспокойное одиночество. Он продолжает говорить, не дожидаясь моего согласия, что одно это уже должно послужить сигналом, чтобы оборвать его, но он застал меня врасплох.

— Вы работаете в «Поуп Фармацевтикалз», верно? Конечно, вы там работаете. То есть, я хочу сказать, что знаю, что работаете. Я слежу за вами. Я не хотел увязываться за кем-то из научных сотрудников, от которых ничего не добьешься, по крайней мере на нормальном языке, который понимает большинство людей. Поэтому мне пришлось выбрать кого-нибудь другого, кого-то не столь важного, кто согласится поговорить со мной. Люди из обслуживающего персонала словоохотливы. Я видел их по телевизору. Все они хотят получить возможность высказаться. Поэтому я решил выбрать кого-то типа вас.