Когда в голове у нас наступает полное солнечное затмение, а Крамс задает такие вопросы, на которые никто не знает ответа, он говорит: коллапс… Великан запускает пятерню в пакет, устанавливает — помидоров нет.

— Ну ты и поднажал!

— Я? Я и не притрагивался к ним… А вы что, Хэппуса правда не узнали? — спрашиваю.

Нет, в отличие от меня Великан действительно не узнал Хэппуса. Он и в кино не ходит, и телевизора у него нет, то есть два года уже, как нет.

— С тех пор как Уши бросила меня и укатила прочь, и нет ее, и песен нет ее…

Медленно Великан складывает пустые пакеты, относит в кабину и возвращается с маленькой губной гармоникой в кулаке.

Вот он опять сел рядом со мной, вытянул ноги и заиграл. Так-то я вроде бы все модные песенки знаю, а эту, какую он играет, не помню.

— Аллегро из сонаты Моцарта.

— Чего?

— Ты что, Моцарта не признаешь? А я, когда дома бываю, часто Моцарта слушаю и Баха — у меня полная картонка таких пластинок. А когда я в дороге, я уж сам себе музыку сочиняю. Раньше бы мне… когда Уши со мной была, музыку эту полюбить…

И снова он заиграл что-то симфоническое, как у нас говорят. Клёво у него получается! Что он про какую-то Уши говорит, я не пойму никак, но и спрашивать не хочется.

— А укатила-то она, совсем как твоя, тоже на «вартбурге».

Теперь он сам мне все рассказывает. И у меня что-то в горле застряло — крошка, наверное…

— Пять лет мы с ней женаты были. Да, друг ты мой, я уж зазнался, думал — счастливый билет вытянул. Да от счастливого билета легко голову потерять, а с головой — и всякое понятие: блаженствуешь себе, а насчет того, чтобы мозгами ворочать, нет, лень.

Ничего-то я не понимаю — и Уши эта, и счастливый билет… Сижу молчу, гляжу на свои серые от пыли туфли…

— Приедешь, бывало, домой после дальнего рейса, скажешь: «Привет, лапочка!» Чмокнешь ее, вручишь коробку конфет и думаешь себе: порядок, теперь можно и телевизор посмотреть. Нальешь себе стакан пива, сядешь и смотришь. Ну конечно, когда футбол или бокс — меня не оттащишь.

Чего говорить, я такой же, только без этих поцелуйчиков и конфет.

— Ничего не стоит наша сборная. Верно я говорю? В остальных дисциплинах мы на мировом или там европейском уровне, а с футболом не получается. Зазнались ребята, думают — лучше их нет никого. Иной раз и правда у них здорово выходит, а следующая игра — хоть реви!

Я опять киваю. Сколько раз мы в классе спорили об этом! Даже Пружина-Крамс участвовал.

— Меня спросить — я болею за «Унион», — вставляю я, выковыривая крошки из гнилого зуба. — «Унион» — команда классная, но и она может напортачить будь здоров!

— Все они на одну колодку! Разве вот только бокс, но это уже и не спорт вроде…

Поиграл Великан на своей гармонике и притих.

— Думал ведь, — продолжает он негромко после небольшой паузы, — что счастье свое крепко в руках держу, а на самом деле это я бутылку пива держал да кресло перед телевизором. А как выдастся часок — я в клуб поболтать, по воскресеньям — «Наши старики», волейбол. А приду — за стол, и чтоб накрыт был, и чтоб голубцы…

Я опять киваю: страсть как люблю голубцы, с луковой начинкой, конечно.

— Понемногу Уши ворчать начала, а мне что — я ноль внимания, ей ведь положено со мной счастливой быть. На работу хотела устроиться. Зачем, спрашиваю. Заработок у меня хороший, дома люблю чтоб порядок был, и телек с пивом, и голубцы. Я, идиот, ведь ничего не замечал. И вот — укатила моя Уши, и не с кем-нибудь, а с лучшим моим другом. Укатила на «вартбурге». А я сижу Моцарта слушаю. Успокаивает.

Теперь оба мы молчим. Жаворонки в небе заливаются, а в траве сверчки стрекочут.

— Ну, а теперь как? — спрашиваю я осторожно. — Все хорошо?

— Развод. Издержки — пять тысяч. А она вышла за Вилли, участкового народной полиции.

— Надеюсь, вы из него котлету сделали? Как я из этого мальчишки на озере.

Великан недоуменно качает головой:

— С чего это? Это из меня самого надо было котлету сделать. Мы с ним даже встречаемся иногда в клубе. Здороваемся, как положено. Я на него зла не таю. А вот телевизор взял да выбросил в окно и вслед — ящик с пивом.

Я так и вижу его: стоит, под одной рукой телек, а под другой — ящик с пивом. Ему что — дзинь, и в окно сперва один ящик, за ним второй!

— Женщины — они по-другому устроены, не такие, как мы. Мы чурбаны… Женщина — она… как тебе сказать… она тоньше все чувствует, да и в жизни ей трудней приходится. По правде-то сказать, она лучшая половина человечества. А когда дело дойдет до того, что они верх возьмут — равноправие, оно ведь только начинается, будут они и композиторами, и поэтами, и министрами, — тогда храни нас бог! Чего они только не напишут про нас, мужиков, в своих книгах! До сих пор-то только мужчины про женщин писали.

— А я помню одну писательницу — Анна Зегерс.

— Вот видишь — одну. А все остальные мужики. И Гёте, и Шиллер, и Шекспир, и Штритматтер. Да ладно. Я-то, что ни говори, дурак дураком был, пять лет свою Уши ни во что не ставил. Теперь-то сам удивляюсь, как это она со мной, таким чурбаном, так долго терпела.

— Я все равно не понимаю. Такой мужчина, как вы!

— Иногда и я ее не понимаю. Не зверь же я, в конце концов. Надо было ей меня перевоспитать. Поглядел бы ты на этого Вилли: глаза как у рыбы, и с брюхом уже, и чуть что не лысый совсем. И как это Уши…

Мне даже смешно делается: стоит мне только представить себе этого Вилли да рядом с таким великаном-работягой, о каких в учебниках обществоведения пишут…

— Должно быть, она и пыталась как-то, да уж если я сяду перед этим ящиком для дураков — как глухой делаюсь. А сидел я перед ним почти всегда. И Вилли, чего там ни говори, а человек стоящий, и умом и душой не обижен… Эх, чего говорить, это у меня все уже переболело. Приезжаю в пустой дом, слушаю пластинки, схожу покурю с пенсионерами в клубе. Вроде я теперь взрослым стал. Может, нам, мужикам, и полезно такое пережить, как знать?

— А она… может, она… вернется?

Сидим. Великан на гармонике играет. Что-то про Брамса сказал: опус какой-то тридцать три, вальс ко дню рождения.

— Может, это у вас сегодня день рождения?

— Нет. И ни у кого из знакомых. А у Уши — в декабре, сейчас-то июль. Просто вещица красивая и хорошо ложится на губную гармонику.

— Ты не поджимай хвост, старина, — вдруг говорит мне Великан, сперва похлопав гармоникой по латаным штанам, а потом меня по плечу.

Я-то уж не подожму хвост, не сдамся. И Тереза, Цыпка эта из Бурова, совсем не его Уши! И женаты мы с ней не были, и знаем друг друга без году неделя, всего несколько часов, да и нет ее — укатила с дохлым Хэппусом. Нет, и все!

Великан тем временем проверил свою машину, все по правилам и теперь собирается дальше, в Берлин ехать.

Жаль, что мне в другую сторону. Прокатиться бы с ветерком! Обо всем бы поговорить — и о мировых проблемах, и о скорости, о смерти, и о дьяволе, и о том, как, когда нас против шерстки гладят, мы центнеровый телек в окошко можем выкинуть, будто спичечную коробочку.

Может, правда мне с ним в Берлин махнуть?

Мать сразу скажет: так, мол, она и знала, что я не выдержу. Отец свирепо промолчит, а Петер в первом же письме трижды подчеркнет: задавала! Да и Великан не согласится. Мы же понимаем друг друга, будто родные братья. Отступать? Нет, ничего такого не получится.

Он запер ящик в боковине на висячий замок, а ключ прицепил к ключу зажигания — порядок во всем должен быть. Надо мне, когда из Варнемюнде вернусь, капитальную уборку дома учинить.

— Сейчас мы тебе машину организуем.

Я уже знаю: раз он сказал, так оно и будет. Это вам не сто бородатых анекдотов. Он только дело говорит. Где-то, пока еще далеко, рокочет мотор.

— Давай беги на другую сторону и садись, не зевай!

Глава X, или 15 часов 23 минуты

Много, должно быть, прошло времени, прежде чем я начал соображать, где верх, где низ, прежде чем я вспомнил, как меня зовут: я ведь не Пепи и не Петер, не Шубби и не Пружина-Крамс, и Краузе меня не зовут, и совсем я не Крупп. Наконец-то я снова я, а это значит — комиссар Густав Мегрэ, по прозвищу Гуннар.