— Леопольд, старик, — говорил сам себе рыцарь, — не оскорбленное ли это самолюбие, и мелочная зависть и несправедливость? Неужели ты думаешь, что хмельной Эйтельгейнц может выдать монахиням планы своего военачальника, когда дело идет просто о кутеже с любвеобильными женщинами? Если война пойдет дурно не по твоей вине, то тебе какое до этого дело? В этой резне нет и помину о религии и свободе совести. Как скоро кончится кампания, ты отправишься в Англию, как сам желал этого. А Анна фон Эйкштедт при дворе Елизаветы? Нет, нет! Не хочу я видеться с нею, не хочу терзать ни ее, ни себя: не поеду я туда! Черт возьми, да что это я опять вспомнил о ней! Ведь теперь масленица! Не лучше ли к монахиням? Податливая философия будет гораздо приятнее для твоей пустой жизни, чем эти тревоги и стремление к призраку.

Таким образом, Леопольд преодолел свои сомнения, и когда в полдень товарищи весело напомнили об отъезде, он сидел уже на коне, и при веселых шуточках все рысью отправились в Беннингсгаузен. Как отпраздновали эту ночь, выяснилось впоследствии. Поздно, на следующую ночь возвратилась вся кавалькада, хотя и сильно утомленная, но веселая и в восторге от монахинь. Пошли рассказы о тысяче маленьких, забавных проделок, о победах, дурачествах, и, прежде чем расстаться с полковником Эйтельгейнцем, было решено через пять дней снова побывать у монахинь. Даже Леопольд фон Ведель был чрезвычайно весел и доволен, а полковнику Боку пришлось выслушать за обедом такое множество забавных историй, что он. От смеху хватался за бока. 21 февраля в Беннингсгаузене было еще веселее, свидание с монахинями вызвало взаимную симпатию обеих сторон, и рыцари обещали веселым женщинам свидеться еще хоть разок до окончания масленицы.

22-го февраля, за три дня до масленичного вторника, полковников фон Кирсберга и Бока, равно как и всех начальников частей, неожиданно потребовали на военный совет к курфюрсту и Казимиру. В тот же день приказано было всем реформаторским войскам собраться утром на плоской Эрвитской возвышенности. Назначен был смотр и, наконец, сполна выплачено жалованье, в начале марта открывалась кампания. Принимая во внимание тогдашние военные приемы и глубокие снега, это было слишком рано и в высшей степени странно. Из сдержанной серьезности, с которой Бок относился даже к Леопольду, можно было, однако, заключить, что действительно существовали кое-какие опасения, что план военных действий уже определился, но пока хранится в тайне. Все находились в выжидательном и возбужденном состоянии. Ежедневно по вечерам происходили заседания военного совета, и шепотом поговаривали, что внезапное и решительное движение вперед должно привести поход к неожиданной развязке, но каким образом — это будет объявлено в момент действия.

Масленичные кутилы решили поэтому напомнить 6-го марта обещание, данное ими милым монахиням, а полковник Бок, за час до отъезда общества, потребовал к себе Леопольда.

Настал назначенный день, и Леопольд явился к своему полковнику.

— Я вынужден отдать вам приказание, которое вы должны бы получить сегодня вечером. Миновало время бесцельных военных шалостей, мы выступаем против епископских войск при Кельне.

— Наконец у курфюрста есть определенный план! Слава Богу!

— Да, много потрачено времени, денег и сил! Но сам неприятель дает нам удобный случай схватить его за горло.

— При таких силах?

— Неприятель именно и полагает, что снега задержат нас. Вся их армия перешла через Рейн.

— Оставив свою надежную позицию.

— Видно, им хочется здесь сразиться с нами. Неприятельские форпосты стоят уже в Арнсберге.

— И вы называете это, полковник, — схватить их за горло? А по-моему, они-то и сидят уже у нас на хвосте.

— Так только кажется, и наверное таково мнение Эрнста Баварского и Фридриха Саксонского. Если бы подебронский архиепископ двинулся на запад, а министерский — на юг к реке Липпе, то, конечно, мы попались бы в ловушку. Для этого неприятель должен обнажить нижний Рейн. Но мы всеми силами двинемся на запад и перейдем через Рейн. Неприятель будет думать, что окружил нас, а между тем мы очутимся в его собственных землях, между ними и нами будет река и прежде, чем он нагонит нас, мы двинемся на Дюссельдорф, Кельн и Бонн.

— Смелый план! Однако он мог бы удасться, если мы были бы уверены, что главные силы неприятеля оставили нижний Рейн.

— Это в точности нам известно. Аббатиса Беата недавно проговорилась полковнику Эйтельгейнцу, что ей, наверно, известно о намерении кельнцев соединиться с силами епископов мюнстерского и оснабрюкского и дать нам сражение на реке Липпе. Согласно этой вести, курфюрст отправил в Арнсберг двух переодетых гвардейских офицеров, которые нашли город и его окрестности переполненными неприятельскими войсками. Теперь вам известно, что поездки к монахиням были военной хитростью.

— Гм! Было бы недурно, если бы монахини были причиной нашей решительной победы.

— Для этого необходимо разузнать, собираются ли массы неприятельских войск в мюнстерских землях, в особенности по ту сторону Липпе, и как защищен сам Мюнстер. Курфюрст и пфальцграф моим словесным приказанием поручают вам разъяснение этого дела. Кроме наших людей, на рассвете следующего дня, вас будут сопровождать еще шесть всадников. Как только закончите рекогносцировку и узнаете, чего мы должны ждать с севера — немедленно возвращайтесь назад! Еще раз повеселитесь у монахинь, и, если они станут расспрашивать о военных действиях, то поклянитесь им, что до мая никто из нас и не думает выступить в поход. Затем желаю вам удачи!

— Господин полковник, и до моего возвращения ничего не будет предпринято?

— Как можете вы думать это, друг мой? До свидания!

Изумляли ли нашего приятеля Леопольда известия, полученные полковником Эйтельгейнцем от настоятельницы женского монастыря, казался ли ему сомнительным новый план военных действий — во всяком случае, он не был так весел, как его товарищи, которые не могли дождаться минуты, когда увидят монастырь.

Вскоре над снежной равниной поднялись перед всадниками мрачные, поросшие соснами возвышения гарш-трангской горной цепи и знакомые башни с широким монастырским фасадом.

— Эй, поповский трубач! Возвести приближение амура с острыми стрелами, что благочестивые девы открыли нам врата любви!

Алоизиус с улыбкой поднес трубу к губам и протрубил «alma mater», но в таком быстром плясовом темпе, что это смахивало на танцевальную пьесу. Офицеры подняли крик и во весь опор влетели в отворенные уже ворота. Мгновение спустя они были в зале.

Веселье заразительнее печали, и прахом разлетелись остатки прежних сомнений Леопольда, когда двадцати летняя монахиня Магдалина повисла у него на шее.

После шумного свидания в зале, все попарно поднялись по витой лестнице в столовую. Алоизиус Шлемпер, бывший духовный пастырь этих развратных женщин, шел впереди с сестрой-экономкой, за ним следовал Эйтельгейнц с тучной аббатисой Беатой, и наконец — остальная толпа. Во всяком беспристрастном человеке, наверное, возникли бы особенные, очень приятного свойства мысли при виде улыбающихся, шаловливых монахинь, шедших под руку с блестящими кавалеристами по ходам и переходам величественного мрачного готического здания, воздвигнутого некогда для благочестивых размышлений, для забвения мира и самоотречения. Но воины наши не чувствовали этого и шутя поднимались в столовую, где офицеры пировали во время своих прежних посещений, но сегодня столовая была пустой. Пройдя через нее, общество вошло в коридоры, тянувшиеся в здании, окружавшем обширный монастырский двор или сад и заключавшем в себе келии монахинь. При этом, по тайному предварительному уговору, одна пара за другой исчезала в кельях, где кавалеристы снимали свои плащи и стальные шлемы и оставались tet-a-tet со своими красавицами до тех пор, пока Алоизиус не трубил «кормить», чем и давался сигнал к пиру. Так было и сегодня. Помещение, предназначенное монахинями для обеденного стола, было прекрасным залом для пиршеств и совещаний, или «конвентом», в котором принимались высокие церковные сановники и царственные лица. У задней стены обширного, освещенного девятью окнами и поддерживаемого двойным рядом романских колонн, зала находился архиепископский престол, подле которого стояло кресло аббатиссы, и вдоль стены — стулья монахинь. Чтобы достойным образом отпраздновать последнее масленичное посещение, зал превратился в сад при помощи сосновых деревьев и ветвей, затворили оконные ставни, и обширное помещение озарилось бесчисленным множеством ламп, свечей и люстр. Гости испустили крик изумления, действительно — зал представлял очаровательный вид. Посередине его стоял стол, роскошью и великолепием превосходивший все, что до сих пор представлялось гостям. Мать Беата с Эйтельнгейнцем заняли места на верхнем конце стола, Алоизиус Шлемпер с Амалией, сестрой-экономкой — на нижнем, а прочие расселись вдоль стола. Подали кушанья, разлили вино и при громком смехе, шутках и пении начался обед, который, по мере того, как вечерело, все больше и больше принимал характер необузданной оргии. Офицеры расстегнули колеты, монахини сидели без вуалей. Скромность и приличие — в сторону, настало царство Бахуса и Венеры.