Дома, в постели, миссис Харрис вновь отдалась восхитительному чувству завершённого дела, чувству победы — и быстро уснула без малейшей тени предчувствия того, что нёс завтрашний день.

14

Мисс Пенроуз и её квартирке миссис Харрис отводила время с пяти до шести вечера. Убирая квартиры прочих клиентов и восстанавливая мир — впрочем, все были так рады её возвращению, что не особо говорили о её затянувшемся отсутствии, — так вот, весь этот день она дрожала от нетерпения, предвкушая встречу с актрисой. Наконец, стрелки часов подползли к пяти, и миссис Харрис почти побежала в квартирку, некогда бывшую частью конюшни при большом доме на площади. Открыв дверь, она замерла у начала длинной лестницы.

Первым её чувством было разочарование, потому что в квартире было темно и тихо, а миссис Харрис, конечно, хотела бы услышать из уст самой девушки историю её триумфа, триумфа «Искушения», и узнать об эффекте, который платье произвело на придирчивого мистера Корнголда.

Но странный, незнакомый запах, стоявший на лестнице, заставил миссис Харрис похолодеть от тревоги. Главное — запах не был таким уж незнакомым. Почему он напомнил ей о войне, которую она пережила в Лондоне — сыплющиеся дождём бомбы, море огня?..

Поднявшись по лестнице, миссис Харрис включила свет в прихожей и в комнате и вошла. В следующее мгновение она, замерев от ужаса, увидела останки своего платья. Теперь она знала, что за запах донесся до неё на лестнице и заставил её вспомнить ночи, когда на Лондон рушился ливень зажигательных бомб.

Платье от Диора было небрежно брошено на развороченную кровать; и как ужасная рана, зияла на нем прожжённая бархатная панель, окружённая оплавленными бусинками.

Подле лежала бумажка в один фунт и поспешно нацарапанная записка. Пальцы миссис Харрис так дрожали, что она не сразу смогла прочесть эту записку. Вот что в ней было:

Поразительно, что, прочтя сие послание, миссис Харрис не только не заплакала, но и не возроптала, вообще не сказала ничего. Она только взяла изувеченное платье и, аккуратно сложив, вновь убрала его в пластиковый чемоданчик, полученный от мадам Кольбер — прошедшие сутки он провел в гардеробе. Записку и деньги она оставила на кровати. Затем миссис Харрис спустилась по лестнице, вышла, закрыла дверь, сняла со своего кольца ключ и протолкнула его в щель почтового ящика — он был ей больше ни к чему. Через пять минут она была на Слоэйн-Сквер, села в автобус и поехала домой.

А дома было сыро и холодно. Миссис Харрис поставила на плиту чайник и механически проделала все прочие привычные операции — даже поела, хотя и не чувствовала вкуса и не могла бы вспомнить потом, что именно она ела. Вымыла посуду и убрала её. Но тут завод механизма кончился — она открыла чемоданчик с платьем.

Она провела пальцами по обугленному бархату, по оплавленным бусам. Она прекрасно представляла себе ночные клубы, поскольку в свое время убиралась в них. Она даже словно сама видела всё случившееся — слегка выпившая девушка, опираясь на руку спутника, спускается по лестнице с улицы и, разумеется, не думает ни о чем и ни о ком, кроме себя. Останавливается перед первым же зеркалом — оглядеть себя, причесаться.

Затем — ручеёк дыма из-под ног, запах, крик испуга, наверно, рыжая полоска горящей ткани, мужчина бьёт по ней ладонями, огонь гаснет — и от самого красивого и дорогого в мире платья остаются лишь жалкие обугленные останки.

Вот оно перед ней, все ещё пахнущее горелой тканью — его не перешибет весь флакончик подаренных Наташей духов. Вещь, некогда бывшая шедевром мастерства, теперь была уничтожена.

Она пыталась объяснить самой себе, что девушка не виновата, что это был просто несчастный случай, и что ей следует винить лишь себя за попытку изобразить фею-крёстную перед дрянной девчонкой и дрянной же актрисой, у которой не нашлось даже слова благодарности за дурацкое благодеяние.

Миссис Харрис была разумной женщиной и реалисткой, жизнь её трудно было назвать полной неожиданностей… особенно приятных неожиданностей… и она никак не была склонна к самообольщению. И сейчас, глядя на печальные опаленные останки платья, она сознавала собственную неразумную гордыню, ибо она осмелилась не только завладеть подобной вещью, но и похвастаться ею.

Ведь она уже лелеяла мысль о том, как на неизбежные расспросы домовладелицы по поводу долгого отсутствия она небрежно ответит: «О, я просто слетала в Париж — посмотреть коллекцию и купить платье у Диора. Оно называется «Искушенье»…» И, разумеется, не меньше сотни раз представляла она реакцию миссис Баттерфилд, когда та впервые увидит чудесный трофей подруги.

А сейчас она не может даже зайти к ней… или к кому-нибудь ещё… — потому что миссис Баттерфилд, конечно, непременно начнет кудахтать что-нибудь вроде: «Я же говорила, что случиться что-нибудь подобное! Такие вещи — не для нас! И в любом случае — что бы ты с ним делала?..»

А и правда: что? Повесила бы в старом, затхлом шкафу — рядом с фартуками, комбинезонами и единственным, весьма убогим, воскресным платьем — чтобы тайно наслаждаться, разглядывая «Искушение» по ночам? Но это платье придумали и сшили вовсе не для подобной участи. Не прозябание в тёмном шкафу, а веселье, огни, музыка, восхищенные взоры — вот его назначение.

Миссис Харрис почувствовала, что не может больше смотреть на свое платье. У неё уже не было сил бороться с печалью. Она вновь сложила платье и, как в гроб, опустила его в пластиковый чемодан. Поспешно закрыла его мятой упаковочной бумагой, бросилась на кровать, уткнулась в подушку и разрыдалась. Она плакала молча, безутешно, безостановочно — как плачут женщины с разбитым сердцем.

Она плакала о собственном неразумии и о грехе гордыни, который признала уже за собой, и о быстром и тяжелом наказании за этот грех, — но больше всего и печальнее всего плакала она о погибшем платье, об утраченной ею драгоценности.

Она плакала бы так вечно — но ей помешал настойчивый звонок в дверь, сумевший её наконец пробиться сквозь печаль. Она оторвала было от подушки опухшее от слез лицо, но затем решила не вставать и не открывать. Это ведь могла быть только миссис Баттерфилд, пришедшая полюбоваться платьем, обсудить его достоинства, послушать о приключениях подруги среди туземцев. И что ей теперь показать? Какую награду получила Ада Харрис за долготерпение, тяжелый труд, жертвы, лишения и неразумное стремление к заветной цели? Горелую тряпку! Хуже всего будет даже не «я же предупреждала» подруги — а её сочувствие, охи и вздохи и дружеские, но неуклюжие попытки утешить ее, — миссис Харрис чувствовала, что этого уже не вынесет. Нет, она хотела остаться наедине со своим горем — и плакать в одиночестве, пока не умрет.

Она закрыла сырой подушкой уши, чтобы не слышать трезвон — но тут человек за дверью, видно, потерял терпение и, к вящей тревоге миссис Харрис, принялся изо всех сил колотить и барабанить в дверь, причем настолько энергично и настойчиво, что связать этот стук с миссис Баттерфилд миссис Харрис уже не могла. Может быть, что-то случилось, и нужна помощь?.. Она вскочила, поправила волосы и открыла дверь. За ней стоял посыльный со значком Британских Европейских Авиалиний и пялился на неё, как на привидение. Довольно желчно посыльный осведомился: