Мать проявляла любопытство, поскольку речь шла об очередном покойнике. Она так увлеклась, что теперь мне приходилось слушать повествование о Кегаме и от нее. Ей нравилось, поэтому я делал вид, что слышу все это в первый раз и мне крайне интересно.

Но бедняжка никак не могла встать с постели, несмотря на хорошее настроение и искреннее желание это сделать. Было ясно, что дело не только в морском климате.

На третий день мы с отцом посовещались и приняли решение позвать врача. Естественно, первым, кто пришел мне в голову, оказался Селим-бей.

Доктор не нашел у матери ничего, кроме небольшого застоя в легких, вызванного усталостью и простудой, и гораздо больше заинтересовался моим отцом.

Закончив осмотр, он спросил:

— Господин, вы бывали на Крите?

— Да, я прожил там около двух лет...

— А вы, случайно, не майор из Бурсы?

Отец замер в удивлении:

— Да, в Ханье меня называли «майор из Бурсы».

— Ханья вновь вспоминает вас, майора из Бурсы. Разрешите, я поцелую вашу руку.

Тщетно отец пытался отдернуть руку, Селим-бей вновь и вновь целовал обе его руки[30]. Он дрожал от волнения, которое так контрастировало с его обычной холодной сдержанностью.

— Вы не узнали меня... ничего удивительного... Тогда я был ребенком. Я сын Ибрагим-бея Склаваки, брат покойного Джеляля Склаваки.

Имя Склаваки было известно даже мне. В детстве я много раз слышал его от отца.

Волнение Селим-бея передалось моему отцу.

— Я вспомнил, сынок... вот я вас и нашел, — говорил он, целуя доктора в обе щеки.

Через некоторое время Селим-бей давал разъяснения мне и матери:

— Госпожа... Все ханийцы считают себя детьми майора из Бурсы... Если бы на Крит прислали еще несколько таких, как он... Тогда Васос захватил горные районы, подбирался к деревням, где жили мусульмане, хладнокровно убивал безоружных женщин, детей и стариков. Мы оказались заперты в Ханье. Двери крепости захлопнулись за нами, а из Стамбула пришел указ, запрещающий нам обороняться. Но майор из Бурсы проигнорировал этот указ. Он тайно подговорил народ опустошить оружейные склады, которые были вверены ему. Это помогло создать отряды сопротивления за стенами города. Беженцы из деревень укрывались в крепости, а, получив оружие, отправлялись на бой с бандами Васоса и в результате прогнали его в горы. Отчаявшись побороть нас, Васос решил сровнять с землей мусульманские поселения, расположенные на дальнем побережье. Тогда майор из Бурсы вновь пришел на помощь. Мой старший брат Джеляль Склаваки сказал: «Чего мы ждем? Капитан парома «Фуат» самоотверженный человек. Он не откажется отвезти вас. Если хотите, я тайно договорюсь с ним. Пусть несколько сотен самых смелых из вас отправятся туда с оружием и рассчитаются с бандитами».

Я никогда не забуду тот день, когда паром «Фуат» отчалил от пристани. Я был еще ребенком, поэтому брат не позволил мне присоединиться к остальным. Я перебегал от лодки к лодке, умоляя добровольцев, направлявшихся на паром, взять меня с собой.

«Фуат» отчалил нагруженным до самых бортов, но, как только взял курс, на его пути возник греческий броненосец. Хоть он и был на самом деле деревянным, силой и мощью намного превосходил наш паром. Часть храбрецов предложила пришвартоваться, встать бок о бок и вступить в бой... Другие же отказались. Под вечер бедняга «Фуат» вновь вернулся в порт. Но то, что сделал майор, забыть невозможно.

Отец слушал историю с удовольствием, к которому примешивалось смущение и печаль. Он задумчиво покручивал седой ус (с усами он упрямо не желал расставаться) и покачивал головой.

Селим-бей настаивал на том, что мы — члены одной семьи. Он оставил отца в покое, взяв с него обещание, что мы все придем в гости, как только мать совсем поправится.

Отец не умел выражать свои чувства, а уж на комплименты был совсем не способен. Он рассказал нам о семье Селим-бея, когда тот ушел.

— Непонятно, что за семья, — говорил он. — Их предок вроде бы сам был родом из Текирова[31], попал в плен, когда сражался в приграничных землях. Бедняга двадцать лет провел в кандалах, работая на каменоломне. Потом каким-то образом сбежал на Крит, затерялся среди местных, на родину так и не вернулся. В плену его называли Склаваки, может быть, это значит «пленник». По какой-то причине несчастный не пожелал избавиться от горького напоминания и, даже получив свободу, оставил себе имя Склаваки. Когда я попал на Крит, отец Селим-бея Ибрагим-бей Склаваки только что умер. Народ любил, уважал его и почитал, как самого Аллаха, не сочтите за грех такое сравнение. Его старший сын Джеляль тоже был очень энергичный. Огонь, а не мужчина. Жаль, он пал жертвой греческих бандитов, попал в засаду вскоре после событий, которые описал Селим-бей. Этот доктор был тогда молодым, твоего возраста, может быть, чуть постарше. У него и усы еще не росли. Но ты только на вид мужчина, а на самом деле — маменькин сынок. А он с оружием в руках преследовал бандитов, нападал на греческие поселения.

Да что же это такое! Несколько дней назад каймакам, рассказывая о молодых людях, которые сбежали в Европу, отзывался обо мне пренебрежительно, а сегодня точно так же поступает отец. Причем он, в отличие от каймакама, выражался резко, поскольку не умел смягчать свои слова.

Вдруг я выпалил:

— Отец, ты хотел бы, чтобы я ввязался в подобное дело?

— !!!???...

— В стране дела идут не пойми как. Мы катимся к пропасти... Не осталось ни справедливости, ни свободы... За примерами далеко ходить не надо... Взять хотя бы нас... Что мы с братьями натворили, за что нас сослали?.. А вас в таком возрасте обрекли на скитания по дорогам чужбины.

— !!!???...

— Если маменькины сынки, которые только на вид мужчины, не возьмутся за ум, плохи наши дела... А ты так не думаешь, отец?

Я всего лишь хотел дать отцу отпор, поэтому повторял то, что с грехом пополам понял из речей каймакама. Однако, должно быть, мои слова оказались за пределами восприятия бедняги: он сильно покраснел, его усы обвисли, и он рукой прикрыл мне рот.

— О чем ты болтаешь? Кто тебе такого наговорил?

— Разве это неправда?

— Неправда... или правда. Я не знаю. Но вот что несомненно: это не нашего ума дело. Меня очень печалит, что у тебя в голове засели такие мысли. Ты должен понимать, что подобные суждения и слова противоречат воле светлейшего падишаха, который знает обо всем лучше, чем кто бы то ни было. Непокорность падишаху есть непокорность Аллаху.

Я понимал, что отец требует, чтобы я замолчал, но не смог удержаться от еще одного вопроса вдогонку:

— Ну хорошо... Но, отец, на Крите вы тоже проявили неповиновение.

— Ничего подобного! Что за чепуха...

— Разве Селим-бей не это сказал?

Отец осекся. Впрочем, человек, которому указали на противоречие, удивляется не так.

— Нет, сынок... Я никогда и не помышлял о том, чтобы оспаривать приказы падишаха. Даже ссылку троих сыновей я принял со смирением безропотного раба, ведь на то была его воля. Ты неверно понял. На Крите падишах запретил военным биться с греками. Как воин, я безоговорочно повиновался. Но насилие пришло извне, и я дал народу возможность защитить свою жизнь и честь. В конце концов, падишах тоже человек. Он мог ошибиться. Я уверен, что если бы он видел, что там происходило, то признал бы мою правоту. Положение мусульман на Крите было настолько плачевным, что я сам много раз порывался сбросить с себя военную форму и отправиться на поиски Васоса в горы с ружьем или топором в руке, подобно моему другу Джеляль-бею Склаваки или любому другому человеку, покидавшему пределы крепости. Я не сделал этого, потому что боялся смерти. А еще потому, что страшился предать падишаха. Мне совершенно не нравятся такого рода мысли. Не знаю, откуда они взялись в твоей голове, сынок.

Сказав все это, отец поднялся на ноги, взял с тумбочки садовые инструменты и медленно направился вниз.