Однако почтенная вдова решительно отвергла его предложение. По правде говоря, она необыкновенно гордилась тем, что ее дочь супруга капитана Уокера. Они виделись вначале довольно редко, хотя время, от времени миссис, Крамп наносила визиты молодой леди на Коннот-сквер; а если жене капитана случалось заглянуть на Сити-роуд, в «Сэдлерс-Уэлзе» не было человека — от первого трагика до мальчишки, следившего за выходами актеров на сцену, который не оповещался бы об этом событии.

Мы уже говорили, что Морджиана принесла домой приданое прямо в сумочке и передала все свое состояние в руки мужа; поэтому читатель, которому известен сверхъестественный эгоизм капитана Уокера, может вообразить, как рассвирепел бы капитан и какими грубыми проклятьями и оскорбительными эпитетами осыпал бы жену, обнаружив, что у нее всего-навсего пятьсот фунтов вместо ожидаемых им пяти тысяч. Но, по правде говоря, Уокер в ту пору был почти влюблен в свою прелестную, розовую, кроткую жену. Они совершили двухнедельное путешествие, во время которого оба были необычайно счастливы; и она так простосердечно, так трогательно, нежно прижавшись к мужу, вручила ему все свое состояние, и ей так искренне хотелось бы иметь в тысячу миллионов и миллионов раз больше, лишь бы ее драгоценный Говард был доволен, что только у последнего негодяя хватило бы духу сердиться на нее; поэтому Уокер поцеловал ее, погладив блестящие локоны, и снова не без грусти пересчитал ассигнации, после чего запер их в свой портфель. В сущности, она-то ведь никогда не обманывала его, обманул его Эглантайн, но зато и Уокер, в свою очередь, с лихвой отплатил ему. К тому же Уокер в ту пору питал столь нежные чувства к Морджиане, что — клянусь честью — вряд ли сожалел о совершенном поступке. Кроме того, капитан совсем не привык держать каждый день в руках пятьсот фунтов хрустящих банкнотов; эта решительная, сангвиническая натура воображала, что им конца не будет, и уже обдумывала десятки способов, как бы пустить эти деньги в оборот и довести их до ста тысяч фунтов стерлингов. Что и говорить, разве мало на свете простодушных натур, которые с таким же чувством взирали на новенькие банкноты и прикидывали возможности пустить их в рост.

Не будем, однако, задерживаться на этой грустной теме. Послушаем лучше, как распорядился Уокер своими деньгами. Он обставил вышеупомянутый дом на Эджуер-роуд, Заказал прелестный фарфор, завел пару лошадей и фаэтон, нанял несколько приличных горничных и лакея-грума, одним словом, устроил именно такой аккуратненький, скромный и вполне аристократический домик, какой полагается иметь молодой респектабельной супружеской паре на заре их совместной жизни. «С прошлым покончено, — не раз говорил он своим знакомым, — еще несколько лет тому назад я, пожалуй, пошел бы на риск, но теперь мой девиз — благоразумие, и я не воспользуюсь ни фартингом из пятнадцатитысячного капитала жены». И вот вам, читатель, лучшее доказательство того доверия, которое оказывало Уокеру общество: ни за фарфор, ни за экипаж, ни за мебель, которыми, как было сказано, он обзавелся, Уокер не заплатил ни одного шиллинга; он был настолько благоразумен, что если бы не подорожные сборы, да не расходы на почтовые марки и королевский налог, ему вряд ли когда-нибудь понадобилось разменять даже пятифунтовый банкнот своей жены.

Говоря по правде, мистер Уокер твердо вознамерился сколотить капитал. А что может быть проще, если вы живете в Лондоне? Разве акционерные общества не открыты для всех желающих? Разве испанские и колумбийские акции не поднимаются и не падают? Для чего же еще созданы все эти общества, как не для того, чтобы набивать тысячами фунтов карманы пайщиков и директоров? Во все эти коммерческие махинации и погрузился с необычайным рвением наш галантный капитан и с первых же шагов добился таких блестящих успехов, так удачно покупал и продавал, что в Сити его уже начали считать капиталистом, и его имя можно было встретить в официальном списке директоров многочисленных богатых благотворительных обществ, в которых никогда не бывает недостатка в Лондоне. В его агентстве производились операции на суммы в тысячи фунтов, при его участии скупались и перепродавались солидные акции. С какой ненавистью и завистью глядел на него бедный мистер Эглантайн из дверей своего заведения (принадлежавшего теперь Эглантайну и Мосрозу), когда Уокер ежедневно проезжал в своем фаэтоне, запряженном парой, или когда до него доходили слухи о блестящем положении, которое Уокер занял в обществе.

Миссис Уокер могла пожаловаться только на то, что она не слишком часто наслаждается обществом мужа. Дела заставляли его на целый день отлучаться из дому; и те же дела вынуждали его оставлять ее то и дело одну по вечерам; тогда как он (поглощенный все теми же делами) обедал со своими знатными друзьями в клубе и пил кларет и шампанское, преследуя все те же деловые цели.

Она была бесконечно добра и простодушна и ни разу ни единым словом не упрекнула его; она неизменно приходила в восторг, если он мог провести вечер с ней дома, а когда он находил время, чтобы покатать ее в Парке, она бывала счастлива после такого события еще целую неделю. В этих случаях она от избытка чувств отправлялась к матери и рассказывала ей: «Ах, мама, вчера Говард катал меня в Парке, Говард обещал сводить меня в оперу…» — или еще что-нибудь в том же роде. И в тот же вечер директор театра, первый трагик мистер Голер, миссис Сэрл и ее сорок учениц, все капельдинерши, гардеробщицы и даже разносчицы лимонада в «Уэлзе» знали, что капитан и миссис Уокер были в Кенсингтон-гардене или были приглашены в оперу в ложу маркиза Биллингсгета. А однажды вечером миссис Уокер появилась (то-то яесказанное счастье!) в своих черных локонах и в кашемировой шали, о флаконом для нюхательной соли, в черном бархатном платье и с райской птичкой на шляпе в ложе в «Уэлзе». Боже милостивый! Как они играли для нее в этот вечер, и Голер и все остальные, и как счастлива была миссис Крамп! В антрактах она осыпала дочь поцелуями, она кивала всем друзьям на сцене и за кулисами, она представила дочь — миссис Уокер — капельдинерше; и Мелвилу Деламару первому комику, и Кантерфилду (тирану), и все выбежали к подъезду, и выкликали карету миссис Уокер, и махали шляпами, и кланялись, когда маленький фаэтон, запряженный парой, тронулся с места, Уокер, отпустивший усы, зашел в театр неред концом спектакля и ничуть не растрогался знаками внимания, расточаемыми ему и его даме.

Перечисляя предметы роскоши, которыми капитан обставил свой дом, нужно упомянуть о рояле, занимавшем добрых четыре пятых маленькой задней гостиной миссис Уокер, за которым она постоянно музицировала. Все дни и вечера, когда Уокера не бывало дома (а это случалось каждый день и каждый вечер), вы могли, да и не только вы, — вся улица могла слышать, как в доме номер двадцать три звенит и переливается на все лады женский голос; ведь без этого не обходится ни одна музицирующая дама. Улица неодобрительно относилась к этому постоянному шуму, но соседям трудно угодить, а что оставалось делать Морджиане, как не петь? Можно ли запереть в клетке дрозда и запретить ему петь? И вот в уютной маленькой клетке на Эджуер-роуд дрозд капитана Уокера распевал песни и не чувствовал себя несчастным.

После того, как прошел примерно год со дня свадьбы молодой пары, омнибус, останавливавшийся и поблизости от миссис Крамп, и неподалеку от Эджуер-роуд, где жила миссис Уокер, стал почти ежедневно привозить маменьку к дочери. Она приезжала, когда канитан уходил по делам; она обедала с Морджиаиой в два часа и каталась с ней по Парку, но она никогда не задерживалась у дочери после шести часов вечера. Ведь ей же надо было идти в семь на спектакль! И, кроме того, капитан мог вернуться домой с одним из своих важных друзей, а он всегда долго ворчал и ругался, когда заставал у себя тещу. Что касается Морджианы, то она была из тех жен, которые поощряют в своих мужьях деспотизм. Каждое слово мужа — истина, потому что изрек ее он; каждое его требование должно беспрекословно исполняться. Миееке Уокер полностью отказалась от собственной воли и целиком подчинившись своему повелителю. Но как же это могло произойти? Ведь до замужества она была весьма независимой особой и ума у нее было куда больше, чем у ее Говарда. Я полагаю, что все дело было в его усах, внушавших ей такой страх и державших ее в полном подчинении.