Рядом, на постели, сидела девушка лет двадцати. Видимо, ее старшая дочь Ольга. Еще две дочери, младшие – Мария и Анастасия – стояли рядом. Облаченные в мешковатые блузы и юбки, коротко стриженые после тифа принцессы мало походили на красавиц-принцесс. У окна, на низкой скамеечке, горбился мальчик с каштановыми волосами и испуганным взглядом потерявшегося пса.

– Мамá, – старшая дочь Ольга произнесла родное слово на французский манер, с ударением на последнем слоге, – прошу вас… – моляще указала она глазами на дверь.

– Кто вы такие? – крикнула Аликс, выворачивая шею. – Я не желаю вас видеть. Что вы сделали с Ники? Это не он!.. Где мой муж, где мой мальчик, мой бедный ангел… Где он?!.. Отдайте его…

Ее дыхание сделалось лихорадочным, большие полные руки посинели. Борясь с истерическим припадком, царица закусила губу. Хрипло выдохнула и затряслась – она задыхалась.

– Верните мне Ники… Я не могу без него. Верните!.. Я не могу жить…

– Не о том просишь, Мама! – сказал грозный мужчина.

«Какой мужчина. Откуда?..» – попыталась понять Катя.

Протиснувшись между Акнир и госпожой Дображанской, в центр спальни шагнул худосочный монах в черном куколе; завороженная языческим домом, Катя и не заметила, как и когда он присоединился к ним вновь.

Аликс пружинисто села в кровати – только один человек, кроме ее детей, мог назвать императрицу российскую «мамой». Попросту «мамой», без всяких французских ударений.

– Разве затем я тебя в Киев покликал? – спросил монах, снимая с головы капюшон.

И второй раз за час Катя не поверила собственным глазам… Сибирский мужик, «святой старец», «святой черт» Григорий Распутин был, в ее понимании, огромным, высоким, а этот – субтильным, ниже среднего роста. Или огромность, оставшаяся в памяти и в мемуарах его современников, проистекала сугубо из огромности производимого им впечатления?

Но сей занятный психологизм был немедленно оттеснен иной заковыкой:

«Разве затем я тебя в Киев покликал?» – спросил он.

– Наш Друг… Наш Друг жив… Мы спасены! – С прыткостью юной девушки царица вскочила с кровати, подбежала к старцу, пала пред ним на колени и, вцепившись в его корявую руку, осыпала ее поцелуями.

– Утри слезы, Мама, и верь. Верь и терпи, – властно сказал святой старец, который, говоря к слову, был вовсе не стар и выглядел намного моложе той, кого звал своей «мамой».

– Но Ники… мой Ники… За что же… за что? – жалобно всхлипнула Аликс.

– Господь так решил, Его и пытай, – нравоучительно изрек Григорий Распутин. – Да не за что, а по что? Может, Он твою веру испытывает. А может, в том умысел Его величайший. Раз так сталось, и Папа в затменье вошел, как ты могла в решении Его усомниться? Это теперь-то, теперь… когда Он мужу твоему, тебе, детям твоим чудесное спасенье послал? Когда наизаветнейшее горе твое излечить надумал?

С видом пристыженной девочки царица вскочила с колен, завертела растрепанной седой головой, запрыгала взглядом:

– Где же он? Где?

– Гляди, Мама, вот ОН, – отстранив Акнир, Друг императрицы обнажил дверной проем, обрамлявший невысокую худую фигуру лжеотрока.

– Отрок Пустынский! – зашлась в крике царица. – Отрок святой, помоги, – опухшее заплаканное лицо Аликс придвинулось к Маше – царица вытянула шею, выбросила полные руки вперед. – Прости меня, Отрок святой, я слаба, Господь послал мне испытания тяжкие, страшные… Но не о том, не о том я молить тебя прибыла! Сына моего исцели… Маленького. Нет избавленья. Моя вина, моя кровь его губит, Гессен-Дармштадтских. Брат мой умер у меня на глазах… Маленький мой всю жизнь на волос от смерти ходит… Одна царапина, и кровь не остановит никто… только молитва святая Нашего Друга. Друг Наш сказал, ты один можешь помочь. Ты его спас… Спаси и моего малютку.

Маша взглянула на Распутина; на миг Кате померещилось, что в опустевших глазах, обращенных к святому черту, мерцает упрек – видимо, об обещании излечить сына, которое старец дал бывшей царице сама лжеотрок не знала ничего. Каждый здесь плел свою интригу.

– Иди ко мне…

Пальцы Маши позвали цесаревича. Мальчик встал со скамьи, приблизился к ней без робости и без надежды. Оттененные вьющимися светло-каштановыми кудрями бледные черты тринадцатилетнего царя были тонкими, иконописными и такими же отрешенными, как у его отца. Такие черты и должны быть у ребенка, которому всегда все запрещали: играть в теннис, кататься на велосипеде, – у мальчика, которого вечно держали взаперти, опасаясь, что случайный синяк лишит его жизни.

«А ведь это наш царь… Законный царь Алексей, – дернуло Катю. – А это мать царя и сестры», – знакомство г-жи Дображанской с царской семьей вышло весьма коротким, если, конечно, опустить спорный факт, что их так никто и не познакомил.

Лжеотрок молча провела ладонью по волосам Алексея, заглянула в глаза, прошептала неслышное и громко сказала.

– Нож дайте.

Старец проворно достал из кармана отточенный нож. Маша взяла ребенка за руку.

– Что вы делаете? – захрипела царица.

– Камень с души твоей снимаю навек…

– Нет!

Лезвие полоснуло по бледной коже царя. Порез вышел глубоким – отворенная кровь мигом залила руку по локоть. Императрица закричала. Старец быстро схватил ее за плечи. Три великих княжны в ужасе застыли у стен. Несчастная мать орала, вырываясь.

– Дайте платок, – приказала лжеотрок. – Перевяжите. И все.

– Все? – повторила императрица чуть слышно.

– Все как у всех, – сказала лжеотрок. – Через пару минут кровь остановится. Все заживет. И муж твой в разум войдет. И дочери невестами станут. Ты свою чашу испила до дна, малость на дне осталась… Веришь мне?

– Верю…

Побледнев, как стена, императрица с ужасом смотрела на пустяковую рану, способную стать для ее сына смертельной.

– Не веришь, – молвила Маша. – Оставьте нас все.

– Ольга, Мария, Анастасия, – живо позвал старец княжон.

Оказавшись за дверью, в коридоре, три девушки тут же повисли на Друге с радостными возбужденными криками.

– Неужели Отрок вот так?.. – спросила младшая (Анастасия была ниже всех ростом и немного полнее сестер). – Он – настоящий святой? Он же только по голове Алексея погладил… Неужели теперь он будет здоров?

– Будет, будет здоров ваш братец, – увещевающе сказал старец.

– А Мама говорила, ты письмо ей прислал…

– Как она измучилась, когда ты пропал… Мы все испугались, ночами не спали.

– А Татьяна, – Анастасия подбежала к окошку. – Она ведь еще не знает! Нужно ей рассказать!

Катя взглянула в окно – уже исповедовавшаяся своему дневнику Татьяна медленно шла по садовой дорожке. Три княжны поспешили к лестнице.

– Что зыркаешь, ведьма? – осклабился старец в адрес Акнир, едва девушки скрылись из виду. – Зависть берет? Ты прыгаешь, скачешь. А она только по головке погладит…

Брошенный святым чертом камень произвел впечатление водяного столпа, взорвавшего тихое озеро.

– Да что там, – ощерилась юная ведьма в ответ, – только в комнату войдет… и все, хэппи-энд! Катарсис! Никто не плачет, все счастливы. Кто мы такие в сравненьи с ней? Гадалки, предсказатели, ведьмы… Святой Отрок – это совсем другое, ведь его устами говорит сам Господь. А ему одному вы даете право на чудо! Ваша церковь монополизировала право чуда, – обличающий голос девчонки задрожал. – Вы сжигали ведьм на кострах за то, что они покусились на вашу монополию. Я смешнее скажу… Вы не верите в ведьм! Почему? Потому что, говорите вы, чудес не бывает. И, говоря это, тупо верите в Бога, претворяющего воду в вино. Как это у вас получается? Не знаешь? Я скажу. Потому что верить в Него слепо, не думая, один из постулатов вашей веры!

– Бесишься, ведьма, – довольно вымолвил старец.

– А сам-то ты кто? – зашипела Акнир. – Колдун православный! Тебя вот не считали святым. И им было плевать, что ты им предсказал… Папюс им предсказал. Но кто вас послушал? Сказать, как ты помер?