Рубо видел г-жу Граслен впервые, и она произвела на него глубокое впечатление. Знания врача помогли ему угадать по ее поведению, по выражению болезненного лица ужасные физические и моральные страдания, характер силы сверхчеловеческой, великую способность переносить самые неожиданные превратности судьбы; он уловил все, даже то, что было неясно или скрыто умышленно. Заметил он также и недуг, снедающий сердце этого прекрасного создания, ибо как по окраске плода можно догадаться о грызущем его черве, так иной раз по цвету лица врач может распознать ядовитую мысль, отравляющую жизнь больного. С первой же встречи Рубо так горячо привязался к г-же Граслен, что боялся полюбить ее больше, чем дозволено простой дружбой. Лоб, походка и особенно взгляд Вероники говорили о том, что для любви она умерла, так же красноречиво, как взгляды других женщин говорят обратное. Мужчинам всегда понятен этот язык. И врач стал по-рыцарски преклоняться перед г-жой Граслен. Он обменялся быстрым взглядом с кюре. Г-н Бонне тут же подумал:

«Вот удар молнии, который обратит этого неверующего. Госпожа Граслен убедит его лучше, чем я».

Мэр, старый сельский житель, был поражен роскошью столовой и совершенно растерян тем, что обедал с одним из самых богатых людей в департаменте; он надел свой лучший костюм, который стеснял его, и оттого еще больше стеснялся окружающих. Г-жа Граслен в своем траурном платье казалась ему очень важной; за все время обеда он ни разу не раскрыл рта. Бывший фермер из Сен-Леонара, он купил единственный приличный дом в деревне и собственноручно обрабатывал свою землю. Хотя он умел и читать и писать, все же обязанности мэра он мог выполнять только с помощью судебного пристава, который подготавливал ему дела. Бедняга мечтал о прибытии в деревню нотариуса, чтобы переложить на плечи государственного чиновника все свои тяжкие обязанности; но кантон Монтеньяка был настолько беден, что учреждение конторы считалось там делом бесполезным, и жителей постоянно обирали нотариусы из окружного городка.

Мировой судья, по имени Клузье, в прошлом был адвокатом в Лиможе, где он защитил не много дел, ибо пытался применить на практике прекрасную аксиому, гласившую, что адвокат является главным судьей и для клиента и для суда. В 1809 году он получил место в Монтеньяке с весьма скромным содержанием, на которое еле мог прожить. Ко времени нашего рассказа он впал в самую благородную и самую безысходную нищету. После двадцати двух лет жизни в этой бедной общине Клузье стал настоящим сельским жителем и в своем допотопном сюртуке походил на местного фермера. Под этой грубоватой внешностью таился ясный ум, способный предаваться высоким политическим размышлениям, но впавший в полную леность вследствие превосходного понимания людей и их интересов. Попади этот человек в высшую сферу, он походил бы на Лопиталя[34]. Долгое время судья обманывал проницательность г-на Бонне и, будучи, подобно всем подлинно глубоким людям, неспособен на интриги, в конце концов дошел до созерцательного состояния древних отшельников. Несмотря на все лишения, он чувствовал себя богатым, и никакие посторонние соображения не влияли на его дух; он знал законы и судил справедливо. Жизнь его, ограниченная самым необходимым, была чиста и размеренна. Крестьяне любили и уважали г-на Клузье за отцовскую беспристрастность, с какой судил он их тяжбы, и за помощь советом в мелких делах. Последние два года у добряка Клузье, как называл его весь Монтеньяк, работал письмоводителем его племянник, неглупый молодой человек, в дальнейшем немало способствовавший процветанию кантона. В физиономии старика-судьи сразу располагал к себе большой, высокий лоб. Растрепанные кустики поседевших волос торчали по обе стороны лысой головы. Багровый цвет лица и некоторая тучность заставляли предполагать, что, невзирая на свою воздержанность, Клузье поклонялся Бахусу, подобно Тролону и Тулье. Судя по едва слышному голосу, его мучила астма. Возможно, что сухой воздух горного Монтеньяка и удерживал судью в этих местах. Он снимал домик у довольно зажиточного сапожника. Клузье видел уже Веронику в церкви и составил себе о ней суждение, не поделившись своими мыслями ни с кем, даже с г-ном Бонне, с которым начал понемногу сходиться. Впервые в своей жизни старый мировой судья попал в общество людей, способных понять его.

Усевшись вокруг роскошно сервированного стола — Вероника перевезла в Монтеньяк всю свою лиможскую обстановку, — шестеро мужчин в первую минуту пришли в замешательство. Врач, мэр и мировой судья не знали ни Гростета, ни Жерара. Но за первым же блюдом добродушие старого банкира растопило лед первой встречи. Приветливая г-жа Граслен вовлекла в беседу Жерара и подбодрила Рубо. С ее помощью молодые люди, наделенные отменными достоинствами, признали родство своих душ. Вскоре каждый почувствовал себя в дружеской среде. И когда был подан десерт, когда заблистал хрусталь и фарфор с золотистыми ободками, когда полилось вино, разлитое Алиной, Шампионом и лакеем Гростета, разговор стал достаточно откровенным, чтобы случайно соединившиеся четыре избранные личности решились высказать свои истинные мысли о важных вопросах, которые любят обсуждать расположенные друг к другу собеседники.

— Ваш отпуск совпал с Июльской революцией, — сказал Гростет Жерару, как бы спрашивая его мнение.

— Да, — ответил инженер, — я был в Париже все эти три знаменательных дня[35]. Я видел все и вывел весьма неутешительное заключение.

— А именно? — поспешно спросил г-н Бонне.

— Сейчас патриотизм живет только под грязными блузами, — сказал Жерар, — Франции грозит гибель. Июль явился добровольным поражением людей, выдающихся по своему происхождению, богатству и таланту. Самоотверженные массы завоевали победу богатым, образованным классам, которым чужда самоотверженность.

— Если судить по тому, что произошло за год, — добавил мировой судья г-н Клузье, — совершившаяся перемена пошла на пользу терзающему нас злу — индивидуализму. Через пятнадцать лет любое благородное намерение будет встречено вопросом: Какое мне до этого дело? — криком свободы воли, низведенной с высот религии, куда возвели ее Лютер, Кальвин, Цвингли[36] и Нокс[37], в область политической экономии. Каждый за себя, каждый у себя — эти две фразы вместе с вопросом: Какое мне дело? — составляют триединую мудрость буржуа и мелкого собственника. Подобный эгоизм — результат пороков нашего слишком поспешно созданного гражданского законодательства, которому Июльская резолюция дала опасное благословение.

Мировой судья погрузился в обычное молчание, предоставив гостям обдумывать смысл сентенции. Воодушевленный словами Клузье и взглядом, которым обменялись Гростет и Жерар, г-н Бонне дерзнул на большее.

— Добрый король Карл Десятый, — сказал он, — потерпел неудачу в осуществлении самого дальновидного, самого спасительного плана, какой замышлял когда-либо монарх на благо вверенным ему народам, и церковь может гордиться своей ролью советчицы в этом деле. Но мужество и ум изменили высшим классам, как изменили уже однажды при решении великого вопроса — закона о праве старшинства[38], который останется вечной славой единственного смелого человека, выдвинутого Реставрацией, графа Пейронне. Восстановить нацию при посредстве семьи, лишить печать ее отравляющего воздействия, оставив ей только право быть полезной, ограничить выборную Палату ее истинным назначением, вернуть религии ее влияние на народ — вот четыре основных пункта внутренней политики династии Бурбонов. Ну что ж, через двадцать лет вся Франция признает необходимость этой великой и мудрой политики. Впрочем, для короля Карла Десятого положение, которое он хотел изменить, было еще более опасным, нежели то, при котором пала его отеческая власть. Будущее нашей прекрасной страны — где время от времени все ставится под сомнение, где спорят вместо того, чтобы действовать, где печать, достигнув самодержавной власти, стала орудием самого низкого честолюбия — будущее докажет мудрость этого короля, вместе с которым ушли истинные принципы правления; история воздаст ему должное за то мужество, с каким боролся он против лучших друзей, после того, как, исследовав язву и осознав ее глубину, увидел необходимость целительных средств, не встретивших поддержки у тех, ради кого он шел на бой.