После такого сверхчеловеческого усилия голос мужественной девушки пресекся. Она умолкла вместе с матерью, но она победила. Узник, до той поры обуреваемый ненавистью к правосудию, вырвавшему счастье из его рук, почувствовал трепет при мысли о высокой католической истине, которую так бесхитростно выразила его сестра. Все женщины, даже молодые крестьянские девушки, подобные Денизе, умеют находить нужные слова: все они хотят, чтобы любовь жила вечно. Дениза коснулась двух самых чувствительных струн в душе брата. Пробужденная гордость воззвала к другим добродетелям, которые оцепенели под бременем несчастья, умолкли, сраженные отчаянием. Жан взял руку сестры, поцеловал ее и с силой, хотя и нежно, прижал к своему сердцу движением, полным глубокого значения.
— Итак, — сказал он, — надо отказаться от всего. Вот моя последняя мысль, последнее биение сердца, прими их, Дениза!
И он бросил на нее взгляд, каким люди в великие минуты жизни пытаются соприкоснуться своей душой с душою друга.
Эти слова, эта мысль были его завещанием. Мать, сестра, Жан и священник поняли, в чем заключалось это неназванное наследство, которое надо было с той же верностью передать, с каким доверием было оно вручено; все четверо отвернулись друг от друга, чтобы скрыть слезы и сохранить в тайне свои мысли. Эти несколько слов были агонией страсти, прощанием отцовской души с прекраснейшими из земных благ в предчувствии религиозного отречения. И кюре, побежденный мощью великих человеческих деяний, пусть даже преступных, постиг силу этой безвестной страсти по безмерности вины; он поднял глаза к небу, как бы призывая милость божью. Там, в небесах, открывались ему нежные утешения и беспредельная любовь католической церкви, такой человечной и кроткой, когда простирала она руку, чтобы объяснить человеку законы высших миров, такой грозной и божественной, когда протягивала она руку, чтобы увести его на небо.
Дениза тайно от всех указала священнику то место, где расступится скала, ту расселину, из которой хлынут воды раскаяния.
Внезапно, сраженный воспоминаниями, Жан издал леденящий душу вопль гиены, захваченной охотниками.
— Нет, нет, — закричал он, падая на колени, — я хочу жить! Матушка, останьтесь здесь вместо меня, дайте мне свою одежду, я убегу отсюда. Пощадите! Пощадите меня! Идите к королю, скажите ему...
Он умолк и, глухо зарычав, вцепился руками в сутану священника.
— Уходите, — тихо сказал г-н Бонне удрученным женщинам.
Жан услыхал эти слова, поднял голову, взглянул на мать, на сестру и поцеловал им обеим ноги.
— Простимся, не приходите больше. Оставьте меня с господином Бонне, не тревожьтесь теперь обо мне, — сказал он, обнимая мать и сестру так, словно хотел вложить в объятие всю свою душу.
— Можно ли после этого жить? — сказала Дениза матери, когда они подошли к воротам тюрьмы.
Было около восьми часов вечера. У выхода они увидели аббата де Растиньяка, который спросил их о состоянии узника.
— Он, без сомнения, примирится с богом, — ответила Дениза. — Если раскаяние еще не наступило, то оно близко.
Епископу было тут же доложено, что церковь восторжествует и осужденный пойдет на казнь, исполненный самых поучительных религиозных чувств. Епископ, у которого находился в это время королевский прокурор, высказал желание увидеть кюре. Г-н Бонне появился в епископском дворце только после полуночи. Аббат Габриэль, несколько раз совершивший путь от дворца к тюрьме, счел необходимым усадить кюре в карету епископа: несчастный священник был в таком изнеможении, что едва держался на ногах. Мысль о предстоящем ему завтра тяжком дне, внутренняя борьба, происходившая у него на глазах, зрелище полного бурного раскаяния, разразившегося, когда его мятежному духовному сыну открылся, наконец, высший счет вечности, — все эти потрясения лишили сил г-на Бонне, чья легко возбудимая, нервная натура мгновенно настраивалась в лад несчастьям ближнего. Подобные прекрасные души так горячо воспринимают переживания, беды, страсти и муки того, в ком принимают они участие, что сами начинают их испытывать с необычайной остротой и таким образом постигают всю силу и глубину чужих чувств, ускользающую порой от людей, ослепленных влечением сердца или приступом горя. В этом смысле священник, подобный г-ну Бонне, является художником, который чувствует, а не судит.
Когда кюре очутился в салоне епископа, в обществе обоих старших викариев, аббата де Растиньяка, г-на де Гранвиля и главного прокурора, он понял, что от него ждут каких-то сообщений.
— Господин кюре, — спросил епископ, — добились ли вы каких-либо признаний, которые могли бы доверить правосудию и помочь ему, не нарушая тем своего долга?
— Монсеньер, для того, чтобы дать отпущение грехов несчастному заблудшему агнцу, я не только ждал полного и искреннего раскаяния, угодного церкви, но также потребовал возвращения денег.
— Забота о возвращении денег и привела меня к монсеньеру, — вступил в разговор главный прокурор. — Возможно, при этом выяснятся темные места в ведении дела. Тут, несомненно, есть сообщники.
— Мною не руководили интересы правосудия земного, — возразил кюре. — Я не знаю, где и когда будут возвращены деньги, но это будет сделано. Призвав меня к одному из моих прихожан, монсеньер поставил меня в независимое положение, которое дает всякому кюре в пределах его прихода такие же права, какими пользуется монсеньер в своей епархии, за исключением случаев, требующих церковной дисциплины и послушания.
— Прекрасно, — сказал епископ. — Но речь идет о добровольных признаниях, которые мог бы сделать преступник перед лицом правосудия.
— Мое назначение — возвратить заблудшую душу богу, — ответил г-н Бонне.
Господин де Гранкур слегка пожал плечами, но аббат Дютейль склонил голову в знак одобрения.
— Ташрон, очевидно, хочет спасти особу, которую могли бы опознать при возвращении денег, — сказал главный прокурор.
— Сударь, — возразил кюре, — я не знаю решительно ничего, что могло бы опровергнуть или подтвердить ваши подозрения. К тому же тайна исповеди нерушима.
— Итак, деньги будут возвращены? — спросил представитель правосудия.
— Да, сударь, — ответил представитель бога.
— Этого для меня достаточно, — заявил главный прокурор, считавший полицию достаточно искусной, чтобы получить нужные сведения, как будто страсти и личный интерес не бывают искуснее любой полиции.
На третье утро, в базарный день, Жана-Франсуа отправили на казнь, как хотели того набожные и политически благонадежные души Лиможа. Исполненный смирения и благочестия, он с жаром целовал распятие, которое дрожащей рукой протягивал ему г-н Бонне. Все глаза были устремлены на несчастного юношу, подстерегая каждый его взгляд; все ждали, не посмотрит ли он на кого-нибудь в толпе или на какой-нибудь дом. Но сдержанность не изменила ему до конца. Он умер смертью христианина, принеся полное раскаяние и получив отпущение грехов.
Бедного монтеньякского кюре унесли от подножия эшафота без сознания, хотя он и не видел зловещей машины.
На следующую ночь, остановившись среди дороги, в пустынном месте на расстоянии трех лье от Лиможа, обессилевшая от горя и усталости Дениза начала умолять отца, чтобы он разрешил ей вернуться в Лимож вместе с Луи-Мари Ташроном, одним из ее братьев.
— Что еще тебе нужно в этом городе? — нахмурив лоб и сдвинув брови, резко спросил отец.
— Батюшка, — шепнула она ему на ухо, — нам нужно не только заплатить адвокату, который защищал его, но и вернуть спрятанные им деньги.
— Да, это верно, — ответил честный человек и протянул руку к кожаному кошелю.
— Нет, нет! — воскликнула Дениза. — Он больше не сын вам. Не тот, кто проклял его, а те, кто его благословил, поблагодарят адвоката.
— Мы будем ждать вас в Гавре, — сказал отец.
На заре Дениза и ее брат, никем не замеченные, вернулись в город. Когда позднее полиция узнала об их приезде, ей так и не удалось выяснить, где они скрывались. Около четырех часов утра, крадучись вдоль стен, Дениза с братом пробрались в верхний Лимож. Бедная девушка смотрела в землю, боясь встретиться с глазами, которые могли видеть, как упала голова ее брата. Разыскав г-на Бонне, который, невзирая на свою крайнюю усталость, согласился стать отцом и опекуном Денизы в этом деле, они отправились к адвокату, жившему на улице Комедии.