— Прежде чем расстаться навсегда, — взволнованно ответила Модеста, перебивая собеседника, как это обычно делал Каналис, — я хочу, чтобы вы мне сказали только одно. Правда, однажды вы уже надевали маску, но не думаю, чтобы теперь у вас хватило низости меня обмануть.

При слове «низость» Эрнест побледнел.

— Вы безжалостны! — воскликнул он.

— Будете ли вы искренни?

— Вы имеете право задать мне столь унизительный вопрос, — сказал он упавшим голосом, едва дыша от сердцебиения.

— Скажите же, давали вы читать мои письма господину де Каналису?

— Нет, мадемуазель, я дал их прочесть только полковнику, и то лишь для того, чтобы оправдаться перед ним. Я хотел, чтоб он понял, как зародилась моя привязанность к вам и насколько искренни были мои попытки излечить вас от фантазий.

— Но как могла прийти вам в голову мысль об этом недостойном маскараде? — спросила она нетерпеливо.

Лабриер правдиво рассказал о сцене, разыгравшейся после первого письма Модесты, а также о своеобразном вызове, брошенном Каналисом в ответ на высказанное им, Эрнестом, хорошее мнение о неведомой ему молодой девушке, которая тянется к славе, как цветок к солнцу.

— Довольно, — ответила Модеста. — Если мое сердце и не принадлежит вам, сударь, вы все же приобрели мое уважение.

Эти простые слова глубоко взволновали Лабриера; у него закружилась голова, он пошатнулся и ухватился за куст. Он напоминал человека, внезапно лишившегося рассудка. Модеста уже отошла от него, но в эту минуту она оглянулась и поспешно вернулась назад.

— Что с вами? — спросила она, протягивая руку, чтобы его поддержать.

Модеста почувствовала прикосновение похолодевшей руки и увидела белое, как полотно, лицо: вся кровь Эрнеста прилила к сердцу.

— Простите, мадемуазель... Я думал, вы так меня презираете...

— Но я вовсе не сказала, что люблю вас, — возразила Модеста высокомерно.

И она вновь оставила Лабриера, который, несмотря на ее жестокие слова, вдруг воспарил в облака. Он не чувствовал под ногами земли, деревья, казалось, покрылись цветами, небо приняло розовую окраску, а воздух стал голубоватым, как в тех храмах Гименея, которые появляются на сцене в феериях с благополучным концом. Женщины в таких случаях уподобляются Янусу[103]: не оборачиваясь, они замечают то, что происходит у них за спиной. И таким образом Модеста увидела даже в позе Эрнеста неопровержимые доказательства чувства, столь же глубокого, как любовь Бутши, а подобная любовь — nec plus ultra[104] желаний всякой женщины. И мысль о том, что Лабриеру бесконечно дорого ее уважение, радостно взволновала Модесту.

Отойдя от полковника, Каналис сказал, обращаясь к Модесте:

— Мадемуазель, хотя вы очень мало считаетесь с моими чувствами, я все же должен стереть со своей чести пятно бесчестья, которое и так терпел слишком долго. Вот что писала мне герцогиня де Шолье через пять дней после моего приезда сюда.

Он дал прочесть Модесте первые строчки письма, где герцогиня сообщала, что виделась с Монжено и желает женить Мельхиора на Модесте; затем он оторвал начало письма и передал его девушке.

— Остальное я не могу вам показать, — сказал он, пряча листок в карман, — но я вверяю вашей деликатности эти несколько строк, чтобы вы могли сличить почерк. Девушка, заподозрившая меня в низменных чувствах, способна поверить в хитрость, в заговор. Поймите же, мне важно доказать вам, что происшедшая между нами ссора не вызвана с моей стороны каким-либо гнусным расчетом. Ах, Модеста, — проговорил он со слезами в голосе, — у вашего поэта, у поэта госпожи де Шолье, поэзии в сердце не меньше, чем в мыслях. Вы увидите герцогиню, не судите же меня до тех пор.

И он ушел, оставив Модесту в недоумении.

«Что это? Оказывается, оба они ангелы, — подумала она. — Ни за одного из них нельзя выйти замуж; только герцог принадлежит к простым смертным».

— Мадемуазель Модеста, эта охота беспокоит меня, — сказал Бутша, появляясь со свертком под мышкой. — Я видел сон, будто вас понесла лошадь, и съездил в Руан, чтобы купить там испанский мундштук: мне сказали, что с таким мундштуком ни одна лошадь не может закусить удила. Умоляю вас, воспользуйтесь им; я уже показывал его полковнику, и ваш батюшка благодарил меня больше, нежели я того заслуживаю.

— Славный, милый Бутша! — воскликнула Модеста, растроганная до слез этой нежной заботливостью.

Бутша удалился вприпрыжку, точно наследник, только что получивший известие о смерти богатого дядюшки.

— Дорогой папенька, — сказала Модеста, входя в гостиную, — мне очень хотелось бы иметь тот красивый хлыст... Что, если вы предложите господину де Лабриеру обменять его на вашу картину Ван-Остаде?

Модеста незаметно наблюдала за Эрнестом, пока полковник делал ему это предложение, стоя перед картиной, купленной им у какого-то голландца в Регенсбурге, — единственной памятью, сохранившейся о его походах. Увидев, с какой поспешностью Лабриер вышел из гостиной, она подумала: «Он примет участие в охоте».

Странное дело, когда поклонники Модесты собрались ехать в Розамбре, все трое были полны надежды и восхищены ее несравненными совершенствами.

Розамбре — поместье, недавно купленное герцогом де Верней на его долю из миллиарда, ассигнованного парламентом, чтобы узаконить продажу национального имущества[105]. Оно славится замком, не уступающим по своему великолепию Меньеру и Валеруа. К этому величественному зданию, поражающему благородством архитектурного замысла, ведет широкая аллея, обсаженная четырьмя рядами столетних вязов, и огромный покатый двор, вроде версальского, с двумя павильонами для привратников по бокам. Двор обнесен великолепной решеткой и уставлен апельсиновыми деревьями в кадках. Если смотреть со стороны двора, замок напоминает букву «п», так как главное здание стоит между двумя выступающими крыльями. В каждом его этаже по девятнадцати высоких окон, разделенных переплетами на мелкие квадратики и увенчанных лепными арками. Простенки между оконными проемами украшены полуколоннами с каннелюрами. Карниз здания заканчивается балюстрадой, скрывающей от глаз крышу в итальянском вкусе, над которой возвышаются каменные трубы с высеченным на них орнаментом в виде военных трофеев: Розамбре был построен при Людовике XIV откупщиком податей по фамилии Коттен. Часть здания, выходящая в парк, отличается от фасада выступом в пять окон с колоннадой и великолепным фронтоном. Семейство де Мариньи — к нему владения Коттена перешли от мадемуазель Коттен, единственной наследницы отца — заказало Куазево вылепить для украшения этого фронтона солнечный восход с двумя ангелами, держащими развернутую ленту, на которой прежний девиз был заменен новым, прославляющим короля: Sol nobis benignus[106]. Король пожаловал титул герцога маркизу де Мариньи, одному из своих ничтожнейших фаворитов.

Две широкие полукруглые лестницы с перилами ведут к парадному крыльцу, откуда открывается вид на огромный пруд, такой же широкий и длинный, как Большой канал в Версале; перед прудом расстилается лужайка, которая могла бы оказать честь любому английскому парку, а по ее краям в то время рдели на клумбах осенние цветы. По обе стороны пруда расположены сады во французском стиле с цветниками, аллеями и тем изысканным разнообразием, на котором лежит яркий отпечаток пышного стиля Ленотра[107]. За садами тянется роща площадью около тридцати арпанов[108], где при Людовике XV были разбиты два английских парка. Если смотреть с террасы, то вдали вырисовывается лесной массив, входящий в состав поместья Розамбре и примыкающий к двум другим лесам: казенному и королевскому. Трудно найти вид красивее этого.