В настоящее время мы должны и можем быть только друзьями. «К чему искать друга в незнакомом человеке?» — скажете вы. Я вас не знаю, но я знаю ваш ум, ваше сердце, они привлекают меня, моя душа жаждет открыться выдающемуся человеку, и только ему. Я не хочу, чтобы поэма моего сердца погибла втуне. Она засверкает для вас, как могла бы она засверкать только для бога. Как хорошо иметь настоящего друга, которому можно все сказать! Неужели вы откажетесь выслушать невысказанные мысли и чувства молодой искренней девушки, которые полетят к вам, как летят мотыльки навстречу лучам солнца? Я уверена, что вам, ценителю человеческого ума, еще ни разу не приходилось встречаться с таким счастливым его проявлением, как признания юной девушки. Выслушайте же ее болтовню и ее песни, которые до сих пор она пела лишь для самой себя. Если будущее покажет, что наши души действительно родственны, если при дальнейшем испытании наши характеры подойдут друг к другу, то в один прекрасный день старый, седовласый слуга будет поджидать вас на краю дороги и проведет в шале, виллу, в замок или дворец; я еще сама не знаю, под какой желто-коричневой сенью (национальные цвета Австрии, ставшие символом брачного союза) мы отпразднуем нашу свадьбу, да и возможна ли вообще такая развязка. Но согласитесь, все это не лишено поэзии, и г-жа д'Ест — особа весьма покладистая. Разве она не предоставляет вам полной свободы? Разве она посещает парижские гостиные и окидывает их ревнивым взором? Разве она вменяет вам в обязанность носить те цепи, которые странствующие рыцари добровольно надевали себе на руку? Она просит вас заключить тайный и чисто духовный союз. Если вы будете чувствовать себя несчастным, если вас оскорбят, если вы устанете, — знайте, вы можете довериться моему сердцу, сказать мне все, не таясь, и я сумею облегчить все ваши страдания. Мне двадцать лет, мой друг, но моему рассудку не менее пятидесяти, и, к несчастью, я пережила — не сама, но в другом близком мне существе — все ужасы и восторги страсти. Я знаю, сколько низости и подлости может вместить в себя человеческое сердце, и все же я вполне нравственная девушка. Да, у меня нет более иллюзий, но у меня есть нечто лучшее: убеждения и вера. Итак, я начинаю нашу «игру в признания».

Каким бы ни был мой муж, но если я сама изберу его, он может быть спокоен: пусть он смело едет хоть в Индию, по возвращении он найдет меня у тех же пяльцев, за тем же рукоделием, начатым еще до его отъезда. Ни взгляд, ни голос мужчины не потревожат моего сердца во время его отсутствия, и в каждом стежке моего рукоделия он узнает строфу поэмы, героем которой будет он один. Даже если меня введет в заблуждение красивая, но обманчивая внешность, все же этому человеку достанутся все мои думы, все мое кокетство, нежность и безмолвные жертвы, принесенные с гордой покорностью. Да, я поклялась себе никогда не сопровождать мужа, если он сам того не захочет: я буду божеством его домашнего очага. Вот призвание моей жизни. Но почему не подвергнуть испытанию и не избрать самой того мужчину, для которого я буду тем же, чем жизнь является для тела? Разве может человек чувствовать жизнь как бремя? Разве истинная женщина станет докучать тому, кого она любит? Тогда это была бы не жизнь, а болезнь. Под словом «жизнь» я подразумеваю именно моральное здоровье, когда каждый вздох доставляет нам радость.

Вернемся к вашему письму, которое будет мне всегда бесконечно дорого. Да, я не шучу, — в нем есть то, что я мечтала встретить: простые, обыкновенные чувства, без которых немыслимо счастье, чувства, столь же необходимые для семейного очага, как воздух для легких. Я надеялась найти друга, который будет поступать, как честный человек, думать, как поэт, и любить, как женщина, — и, кажется, эта мечта сбылась.

Прощайте, друг мой. В настоящее время я бедна. Вот почему я не расстаюсь со своей маской, со своим инкогнито, не выхожу из своей неприступной крепости. Я прочла в журнале ваши последние стихи, и с каким восторгом! Ведь я уже познала суровое и тайное величие вашей души.

Неужели же вам не доставляет радости мысль, что юная девушка горячо молится за вас, что вы — единственный властитель ее дум и что у вас нет иных соперников, кроме ее отца и матери? Зачем отвергать эти страницы, полные вами одним, написанные только для вас и которые никто не прочтет, кроме вас? Отплатите мне тем же. Я еще так мало чувствую себя женщиной, что ваши признания, при условии, если они будут полны и искренни, способны составить все счастье вашей

— Боже мой, уж не влюблен ли я! — воскликнул молодой Лабриер, заметив, что, прочтя письмо, он целый час просидел неподвижно, держа его в руке. — Что делать? Она думает, что переписывается с нашим великим поэтом. Продолжать ли обман? И сколько лет этой д'Ест — сорок? Или это действительно молоденькая двадцатилетняя девушка?

Эрнест стоял завороженный перед бездной неведомого. Неведомое — темная пропасть, властно влекущая нас к себе. Этот бездонный мрак прорезывают огненные вспышки, и наша фантазия расцвечивает его причудливой живописью Мартинна[58]. В жизни столь занятой, как жизнь Каналиса, такое приключение промелькнуло бы, как василек, уносимый волнами горного потока. Но в жизни Лабриера, ожидающего возврата к власти министерства, представитель которого ему покровительствовал, и из скромности обучавшего Каналиса азам политической карьеры, образ этой прекрасной девушки (воображение упорно рисовало ему молодую блондинку, виденную им в Гавре) проник в самое сердце и произвел там тысячи опустошений; страсть, словно волк, прокравшийся в овчарню, нарушает обычное течение буржуазной жизни. Итак, мыслями Эрнеста всецело завладела гаврская незнакомка, и он ответил ей следующим письмом, письмом надуманным и претенциозным; однако сквозившая в нем досада уже обнаруживала зарождавшуюся страсть.

«Мадемуазель О. д'Ест-М.

Судите сами, сударыня, честно ли расположиться в сердце бедного поэта, решив заранее покинуть его, если он не будет соответствовать вашим желаниям? Честно ли с вашей стороны оставить ему в удел вечные сожаления, ибо вы показали ему на мгновение образ совершенства, пусть даже мнимого, или во всяком случае дали ему насладиться предвкушением счастья. Я поступил крайне неосмотрительно, прося вас об этом письме... Ах, зачем вы развернули передо мной изящный свиток своих мыслей! Легко можно влюбиться в незнакомку, в которой так счастливо сочетается столько смелости и оригинальности, столько воображения и глубины чувства. Кто не пожелал бы узнать вас, прочтя это первое признание? Мне приходится делать поистине огромные усилия, чтобы, думая о вас, не потерять голову, ибо вы соединяете в себе все, что может тронуть сердце и ум мужчины. Поэтому разрешите мне вооружиться хладнокровием, которое я еще сумел сохранить, и смиренно изложить вам свои соображения. Неужели же вы думаете, сударыня, что письма, более или менее правдиво рисующие жизнь такой, как она есть, или более или менее лицемерные, поскольку они выражают лишь минутное настроение, в котором написаны, а отнюдь не сущность наших характеров, неужели же вы думаете, повторяю, что письма, как бы прекрасны они ни были, могут заменить живого человека и общение с ним в повседневной жизни? Человек — двойственен. Существует невидимая жизнь, жизнь сердца, ее могут удовлетворить письма, и жизнь внешняя, которой люди, увы, придают больше значения, чем то предполагают особы вашего возраста Обе эти жизни должны соответствовать идеалу, о котором вы мечтаете, что, кстати сказать, встречается чрезвычайно редко. Чистое, непроизвольное, бескорыстное преклонение одинокой души, просвещенной и вместе с тем целомудренной — вот тот небесный цветок, который своим ароматом и прелестью исцеляет все муки, все раны, все измены — неизбежные спутники литературной жизни Парижа, и мне хочется отблагодарить вас, ответив порывом на порыв. Вы так поэтически предложили поверять вам все мои скорби и взамен обещали мне сокровища вашего сострадания. Но на что вы можете надеяться? Я ведь не гениален, как лорд Байрон, у меня нет великолепного положения, а главное, я не окружен, подобно ему, ореолом несуществующей обреченности и несчастий, виной которых было бы общество Но на что могли бы вы надеяться, чего вы могли ждать даже от такого человека, как лорд Байрон? Дружбы, не правда ли? Так вот, Байроном владела не только гордость, он был снедаем оскорбительным и болезненным тщеславием, способным отпугнуть любого друга. А разве во мне, человеке гораздо менее значительном, чем он, не может быть таких противоречий, которые портят жизнь и превращают дружбу в тягостное бремя? Что получили бы вы в обмен на свои мечты? Неприятности, отравляющие жизнь, которая не принадлежала бы вам. Подобный договор бессмыслен. И вот почему. Послушайте, задуманная вами поэма не что иное, как плагиат. Одна двадцатилетняя девушка, уроженка Германии, которая была не полунемкой, как вы, а чистокровной немкой, полюбила Гете в опьянении своей юности; он стал для нее другом, религией, божеством, хотя она и знала, что он женат. Г-жа Гете, как и подобает добродетельной немке и жене поэта, отнеслась к этому обожанию с лукавой снисходительностью, что, однако, не излечило Беттины[59]. И что же произошло? Эта восторженная девушка в конце концов вышла замуж за некоего толстого и добродушного немца. Признаемся же, что девушка, которая стала бы рабой гения, которая поднялась бы до него благодаря своему дару проникновения и благоговейно преклонялась бы перед ним до самой его кончины, словно перед неземными ликами, украшающими окна старинных часовен, что та девушка, которая ушла бы от людей и замкнулась в своем одиночестве в тот день, когда Германия лишилась Гете, как это сделала подруга лорда Болинброка после его смерти, — признаемся же, что такая девушка осталась бы жить навеки в стихах поэта, как Мария Магдалина живет в бессмертной славе Спасителя. Если в таком обожании великого человека и есть красота, то что вы скажете о нас, простых смертных? Не будучи ни лордом Байроном, ни Гете, этими двумя гигантами поэзии и эгоизма, а всего-навсего автором нескольких известных стихотворений, я не смею претендовать на поклонение. Я весьма мало похож на мученика. У меня есть и сердце и честолюбие, ибо я еще молод и должен составить себе состояние. Вот вкратце, что я собой представляю. Щедроты короля и покровительство министров дают мне возможность вести приличное существование. У меня привычки самого заурядного человека. Я посещаю парижские салоны, ничем не отличаясь в этом от первого встречного глупца, но почва под моими ногами недостаточно устойчива, так как, вопреки требованиям современности, у меня нет записей в книге ежегодных доходов с капитала. Я не богат, но и не окружен тем ореолом, какой придают мансарда, непонятый талант, нищета и слава некоторым писателям, стоящим несравненно выше меня, как, например, д'Артезу. Что за прозаическая развязка ожидает ваши волшебные мечты — плод юной восторженности! Остановимся же на этом. Если я имел счастье показаться вам исключением, то для меня вы были чем-то возвышенным и лучезарным, звездочкой, вспыхнувшей на мгновение и погасшей. Пусть же ничто не омрачит этот эпизод нашей жизни. Если мы будем продолжать переписку, я подвергнусь опасности полюбить вас, загореться той безумной страстью, которая разрушает все препятствия и зажигает в сердце пламя скорее яркое, нежели продолжительное. Предположите далее, что я сумею вам понравиться, что тогда? Наш роман окончится самым прозаическим образом: брак, семейный очаг, дети... О, Белиза и Генриетта Кризаль, слившиеся в едином образе[60], возможно ли это? Прощайте же».