— Ах, сударь! — сказал он глухим голосом. — Уж лучше бы вы оставили мне мое безумие.

Потом опустил голову и свалился на пол.

— Что вы наделали! Ведь он мертвецки пьян! — воскликнула Марианна, взглянув на распростертое тело мужа с жалостью и отвращением.

С помощью своего лакея граф поднял Гамбара, и его уложили в постель. Затем Андреа удалился. Сердце его полно было нехорошей радости.

На следующий день граф пропустил обычный час своего посещения супругов; у него уже возникли опасения, что он совершил ошибку и, навсегда лишив это бедное семейство покоя и согласия, заставил его слишком дорого заплатить за достаток и возвратившийся рассудок композитора.

Наконец явился Джиардини и принес записку от Марианны.

— Ваше сиятельство, — говорил Джиардини, пока Андреа переодевался. — Вы нас вчера угостили по-княжески. Но сознайтесь, что, за исключением вин, которые были поистине восхитительны, ваш дворецкий не подал ни одного блюда, достойного служить украшением стола настоящего гурмана! Вы, я полагаю, не станете отрицать, что кушанья, которые вам подавали в тот день, когда вы оказали мне честь пообедать за моим столом, были куда выше всех тех яств, которые испачкали вчера вашу великолепную посуду? И вот, как только я проснулся нынче утром, мне вспомнилось, что вы обещали взять меня к себе на должность главного повара. Теперь уж я смотрю на себя как на лицо, принадлежащее к вашему дому.

— Несколько дней тому назад мне самому пришла эта мысль, — ответил Андреа. — Я уже говорил о вас с секретарем австрийского посольства, и вы теперь можете переправиться через Альпы, когда вам будет угодно. В Хорватии у меня есть замок, куда я изредка заглядываю. Вы будете совмещать там обязанности привратника, кравчего, дворецкого и получать за это двести экю жалованья. Такое же вознаграждение я назначу и вашей жене: на нее будут возложены остальные услуги. Вы можете производить там опыты на живых существах, обращаясь к желудкам моих слуг. Вот чек на контору моего банкира, это вам на дорожные расходы.

Джиардини по неаполитанскому обычаю поцеловал ему руку,

— Ваше сиятельство, — сказал он, — чек принимаю с благодарностью, а места принять не могу. Как же мне покрыть себя бесчестьем, отречься от своего искусства, отказавшись от суждения парижан, самых тонких гурманов на свете?

Когда Андреа появился у Гамбара, композитор встал и пошел ему навстречу.

— Великодушный друг мой, — сказал он с самым открытым видом, — то ли вы вчера злоупотребили слабостью моего организма, желая подшутить надо мной, то ли ваша голова не лучше, чем моя, переносит действия крепких вин нашего родного Лациума. Я хочу остановиться на этом последнем предположении, я предпочитаю усомниться в добротности вашего желудка, чем в доброте вашего сердца. Как бы то ни было, вчерашняя выпивка довела меня до преступных безумств. Подумать только, ведь я чуть было!.. — И он с ужасом поглядел на Марианну. — Что касается той убогой оперы, которую вы меня возили слушать, то, поразмыслив, я переменил мнение. Как хотите, а все же это самая заурядная музыка. Обычное нагромождение звуков!.. Целые горы нотных значков, verba et voces[28]. Это просто подонки той дивной амброзии, которую я пью большими глотками, когда передаю небесную музыку, — ведь мне удается иногда ее услышать. А тут что же? Окрошка из рубленых музыкальных фраз. Откуда они взяты, сразу угадываю: «Смотрите, вот этот кусок — «Слава провидению» — очень уж походит на отрывок генделевской оратории; хор рыцарей, отправляющихся в поход, — ни дать, ни взять шотландская песня из «Белой дамы». Словом, если опера так уж нравится публике, то именно потому, что музыка отовсюду понадергана и, значит, всем знакома и мила. Извините меня, я должен сейчас покинуть вас, дорогой друг, у меня нынче с самого утра забрезжили кое-какие идеи... Так и рвутся из груди, так и просят вознестись к небу на крыльях музыки. Но мне хотелось дождаться вас, поговорить с вами... До свидания! Бегу просить прощения у моей музы. Вечером пообедаем вместе, хорошо? Но вина пусть не подают, во всяком случае, для меня. О да! Я твердо решил...

— Я, право, в отчаянии! — сказал Андреа, краснея.

— Ах, сразу на душе легче! — воскликнула Марианна. — Я уж больше не смела его расспрашивать. Друг мой, друг мой, это не наша вина... Он не хочет исцелиться.

Шесть лет спустя, в январе 1837 года, большинство музыкантов, имевших несчастье испортить свои духовые или струнные инструменты, приносили их чинить на улицу Фруаманто в грязную, мерзкую трущобу, где на шестом этаже жил старый итальянец по имени Гамбара. Уже пять лет этот музыкант был брошен на произвол судьбы, так как жена покинула его. За это время на него обрушилось много бед. Инструмент, на который он так рассчитывал, надеясь составить себе состояние, и которому он дал название пангармоникон, был продан по решению суда с молотка на площади Шатле так же, как и ворох линованной бумаги, исписанной нотными значками. На следующий день после аукциона в листки этих партитур на Главном рынке заворачивали сливочное масло, рыбу и фрукты. Так разлетелись по всему Парижу, попали на лотки торговок и в корзины перекупщиц три большие оперы, о которых с гордостью твердил этот несчастный человек, хотя Джиардини, кухмистер-неаполитанец, державший теперь мелочную лавочку, утверждал, что музыкальные произведения Гамбара — куча глупостей.

Впрочем, это значения не имеет: хозяину дома уплатили за квартиру; пристава получили возмещение судебных издержек. По словам старика Джиардини, продававшего гулящим девицам на улице Фруаманто «остатки» от самых пышных пиршеств, устраиваемых в Париже, синьора Гамбара уехала в Италию с богатым и знатным миланским синьором, и никто не знал, что с нею сталось. Быть может, ей надоело жить в нищете, пятнадцать лет терзавшей ее, и теперь она разоряет своего графа, требуя неслыханной роскоши. Зато уж и любит она его, а он ее прямо обожает! Еще ни разу за долгую свою жизнь старик неаполитанец, по его словам, не видел такой пылкой любви.

В конце января того же года, как-то вечером, когда Джиардини беседовал с проституткою, забежавшей в его лавчонку купить себе что-нибудь на ужин, он рассказывал ей о синьоре Марианне, женщине дивной прелести, красавице, которая исполнена была целомудрия, благородной самоотверженности, а кончила так же, как и все: сбилась с пути, — и как раз в эту минуту бывший кухмистер и его жена заметили, что по улице идет изможденная, худая женщина с почерневшим, запыленным лицом — ходячий скелет; она нервно озиралась, всматривалась в номера, написанные у ворот, должно быть, искала знакомый дом.

— Ecco la Marianna![29] — воскликнул неаполитанец.

Марианна узнала в содержателе убогой лавчонки, торговавшем объедками, бывшего кухмистера Джиардини и удивилась: что за несчастья довели его до такого унижения? Она вошла, села, у нее подкашивались ноги: она шла из Фонтенбло и сделала за день четырнадцать лье; питалась она всю дорогу от Турина до Парижа милостыней, которую ей подавали. Несчастная привела в ужас это ужасное трио. Ничего не осталось от прежней ее чудесной красоты. Правда, глаза еще были хороши, но каким болезненным, угасшим взглядом они смотрели! Одно лишь злосчастье оказалось ей верным всю жизнь. Старик Гамбара, так искусно чинивший музыкальные инструменты, встретил ее ласково. Когда она вошла, лицо его озарилось невыразимой радостью.

— Вот и ты наконец, бедненькая моя Марианна! — приветливо сказал он. — Знаешь, без тебя они продали мой пангармоникон и все мои оперы!..

Трудно было б ему «заклать жирного тельца» и устроить пиршество в честь возвращения блудной дочери, но Джиардини принес остатки лососины, гулящая девица купила вина, Гамбара отдал весь свой хлеб, синьора Джиардини накрыла стол скатертью, и эти обездоленные, несчастные каждый по-своему, поужинали в чердачной каморке композитора. Потом стали расспрашивать Марианну о ее приключениях, она отказалась отвечать, только подняла к небу прекрасные свои глаза и сказала вполголоса Джиардини: