Пьер Ледюк был по-прежнему неподвижен. Но его губы зашевелились, и показалось, будто Долорес просыпается. Медленно, постепенно она подняла веки, чуть повернула голову, ее глаза раскрылись навстречу глазам юноши тем взглядом, которым отдаются, который глубже самого страстного поцелуя.

Это нашло на него внезапно, как удар молнии. В три прыжка Люпэн ворвался в гостиную, бросился на молодого человека, повалил его на пол и, придавив грудь соперника коленом, вне себя, выпрямившись в сторону госпожи Кессельбах, закричал:

— Стало быть, вы ничего не знаете? Он не сказал вам, хитрец?.. И вы влюбились в него? У него — рожа великого герцога? Ах! Как это смешно!

Он в ярости захохотал, тогда как Долорес уставилась на него в полном изумлении:

— Великий герцог, он! Германн Четвертый, герцог де Де-Пон-Вельденц! Царствующий князь! Великий электор! Помереть со смеху! Ведь его зовут Бопре, Жерар Бопре, он — последний из бродяг, нищий, которого я вытащил из грязи. Великий герцог? Но это же я его сделал герцогом! Ах, ах, помереть со смеху!.. Видели бы вы, как он себе резал пальчик… Трижды в обморок падал… Эта мокрая курица… Ах, ты смеешь поднимать глаза на прекрасных дам… Восставать против хозяина… Погоди у меня, великий герцог де Де-Пон-Вельденц!

Он схватил его обеими руками, словно тюк, и выбросил в открытое окно.

— Берегись шиповника, великий герцог, там — колючки!

Когда он отвернулся от окна, Долорес стояла уже перед ним и смотрела на него глазами, каких он у нее еще не видел, глазами женщины, охваченной ненавистью, доведенной до исступления яростью. Неужто перед ним была Долорес, слабая, болезненная Долорес?

Она прошептала:

— Что вы делаете?.. Как смеете?.. А он?.. Значит, это правда?.. Он мне солгал?..

— Солгал ли он? — воскликнул Люпэн, понимая, как она унижена в своем женском достоинстве. — Солгал ли? Он — великий герцог! Просто кукла, полишинель, инструмент, который я настраивал, как хотел, чтобы играть на нем придуманные мною мотивы. Ах, болван! Болван!

Охваченный снова бешенством, он топнул ногой, грозя кулаком в открытое окно. И принялся расхаживать по помещению, бросая на ходу фразы, в которых изливалось все его негодование, все тайные мечты.

— Какой болван! Он так и не понял, чего я от него хотел! Не разглядел всего величия отведенной ему роли! Ах! Эта роль — я силой вобью ее в его башку! Выше голову, кретин! Ты будешь великим герцогом моею волей! И правящим, царствующим герцогом! С подданными, которых будешь стричь. И с дворцом, который заново отстроит для тебя кесарь! И с хозяином, которым для тебя буду я, Люпэн! Понимаешь, балбес? Выше голову, дьявол тебя возьми, еще выше! Погляди на небо, вспомни, что один из твоих предков был повешен за кражу еще до того, как появились Гогенцоллерны. Ты — из этого рода, тысяча чертей, и рядом — я, Люпэн! Ты будешь великим герцогом; картонным герцогом, конечно. Но все-таки герцогом, вдохновленным моим духом, снедаемый моими мечтами. Марионетка? Пускай. Но марионетка, которая будет произносить мои слова, делать мои жесты, исполнять мои желания, осуществлять мои замыслы… Да, мои замыслы!

Он застыл на месте, словно ослепленный величием своих тайных дум.

Затем, приблизившись к Долорес, глухим голосом, с каким-то мистическим воодушевлением продолжал:

— Слева от меня — Эльзас-Лотарингия… Справа — земля Баден, Вюртемберг, Бавария… Южная Германия, все эти плохо спаянные, не сросшиеся до конца государства, недовольные, придавленные сапогом прусского кесаря, и при том — беспокойные, жаждущие освобождения… Понимаете ли вы, что способен сотворить человек, вроде меня, находящийся в центре этих земель и назревающих в них событий? Какие он может пробудить стремления, какую раздуть вражду, какие вспышки вызвать возмущения и гнева?

И повторил еще тише:

— А слева — Эльзас-Лотарингия… Понимаете ли вы такое? Пустые мечтания — сегодня, завтра это станет действительностью… Да, я хочу, я желаю… О! Это будут неслыханные, невиданные дела! Подумать только — в двух шагах от Эльзаса! В немецкой земле! Рядом с древним Рейном! Чуточку интриги, чуть больше гения — и можно перевернуть мир! А гения у меня — в достатке… С избытком даже… И я стану хозяином! Буду тем, кто всем правит! Оставаясь в тени. Ни единой должности — ни министром, ни даже камергером… Никем. Я буду одним из дворцовых слуг, возможно — садовником… Да, именно садовником! Растить цветы — и перекраивать карту Европы!

Она глядела на него во все глаза, покоренная, подчиненная силой этого человека. Ее глаза выражали восхищение, которое она и не пыталась скрыть. Он положил руки на плечи молодой женщины и сказал:

— Такова моя мечта. И, как она ни огромна, дела ее превзойдут, клянусь. Кайзер увидел уже, чего я стою. И однажды увидит меня перед собой, лицом к лицу. Все козыри у меня на руках. Валенглей поступит, как я скажу… Англия — тоже… Партия будет выиграна… Такова моя мечта… И есть еще другая…

Он внезапно умолк. Долорес не отрывала от него глаз, и бесконечное волнение отражалось на ее лице.

Огромная радость охватила его, когда он опять почувствовал, как взволнована эта женщина. Словно он уже для нее не тот, кем был, — вор и бандит, но мужчина, мужчина, который мог бы ее любить. Любовь которого в душе подруги могла породить еще не высказанные ответные чувства.

И тогда, продолжая хранить молчание, он сказал ей в душе, не произнося, все нежные слова, излил все безмолвное обожание, на которое был способен. И подумал о том, какую жизнь они могли бы прожить вместе, неподалеку от Вельденца, неизвестные и всесильные.

Долгие минуты тишины соединили их. Затем, поднявшись на ноги, она тихо приказала ему.

— Уезжайте, умоляю вас, удалитесь… Пьер станет мужем Женевьевы, обещаю вам, но лучше будет, если вы уедете… Не будете оставаться здесь… Уезжайте… Пьер женится на Женевьеве…

Он еще немного подождал. Может быть, надеялся услышать нечто более ясное. Но спросить не осмелился. И удалился, опьяненный, ослепленный, счастливый тем, что сможет подчинить ее судьбе свою собственную.

По дороге к двери ему встретился низкий стул, который пришлось отодвинуть. Но тут его нога на что-то наткнулась. Он наклонился. Это было крохотное зеркальце из слоновой кости, с золотой монограммой.

Он вздрогнул и поднял этот предмет.

Монограмма состояла из двух переплетенных букв — «Л» и «М». «Л.М.»!

— Луи де Мальрейх! — с дрожью в голосе сказал Люпэн.

Он повернулся к Долорес.

— Откуда это зеркальце? — спросил он. — Кому оно принадлежит?

Она схватила его находку и впилась в нее глазами.

— Не знаю… Никогда его не видела… Может быть, кто-нибудь из слуг…

— Кто-нибудь из слуг, возможно, — проговорил он. — Тем не менее, очень странно… Очень странное совпадение…

В ту же самую минуту в гостиную вошла Женевьева. И, не заметив Люпэна, скрытого от нее ширмой, сразу воскликнула:

— Ну вот! Ваше зеркальце, Долорес! Значит, вы его нашли?

А мы с вами все ищем его, ищем… Куда оно завалилось?

И тут же ушла, со словами:

— Ах, тем лучше!.. Вы так беспокоились! Я скажу всем, что искать не надо, оно нашлось…

Люпэн не сдвинулся с места, потрясенный, напрасно пытаясь понять. Почему Долорес не сказала ему правды? Почему не объяснилась сразу же по поводу этой вещи?

Не додумав еще до конца эту мысль, он спросил, немного — наудачу:

— Вы знали Луи де Мальрейха?

— Да, — отвечала она, наблюдая за ним, словно пыталась угадать, что он может подумать.

Люпэн бросился к ней в небывалом возбуждении:

— Вы знали его? Кем он был? Кто он теперь? Почему вы ничего не говорили? Где вы с ним познакомились? Говорите же… Отвечайте… Прошу вас…

— Нет, — ответила она.

— Вы должны, однако, вы должны ответить! Подумать только! Луи де Мальрейх, это чудовище, убийца! Почему вы ничего не сказали?

В свою очередь она положила руки на его плечи и твердым голосом заявила:

— Теперь послушайте вы! Никогда не спрашивайте меня об этом, потому что я никогда не заговорю… Эта тайна умрет вместе со мной… Что бы ни случилось, никто ее не узнает, никто на свете. Клянусь!