Карнавальная культура

Сложность и многослойность культуры низов отражают многочисленные традиции смеховых по своему происхождению явлений, будь то знаменитые немецкие шванки, фастнахтшпили[4] или карнавал. Так, во всех этих явлениях нашли выражение темы избыточного насыщения, праздничного изобилия. С этими мотивами связано существование такого колоритного жанра старонемецкой поэзии, как Fresslied — песни обжор. Ее образец находится в одном из шванков комического «бестселлера» германской средневековой культуры — эпопеи «Нейгард Лис» (XIII-XV вв.). Ее «огромное жаркое», «сотни яиц, изжаренных в сале», «жирные телята, быки и волы» напрямую указывают на предпочтения тех, кому кусок хлеба давался с таким большим трудом.

Аналогичны и образы карнавала. Принц карнавала нередко украшался гирляндой колбас. Пищевая чрезмерность находила свое выражение в гигантизме съедобного и его образов. «В больших немецких городах некогда было заведено, что в Масленицу, а иногда и в новогодние дни мясники потехи ради носили колбасу ужасающей величины». Она могла достигать 596 локтей в длину, весить 434 фунта и, кроме других ингредиентов, содержать в себе 36 свиных окороков, как это имело место в кенигсбергском карнавале в 1583 г.

Мотивы чрезмерного насыщения, продуктового гигантизма, праздничного изобилия нередко идут рука об руку с другим мотивом: изобилие не может быть произведено, заслужено, заработано — его лишь можно откуда-то взять, украсть, присвоить в уже готовом виде. Этот комплекс представлений находится в явном противоречии с теми, которые высвечиваются по ряду других источников, рассмотренных на примере проповедей Бертольда и поэмы Вернера Садовника. В этом смысле логика развития отношения к труду и представлений о зависимости «получения по труду» в германском культурном универсуме была во многом схожей с логикой других традиционных культур. Увы, но установка на легкость добычи материальных благ глубоко укоренена в сознании человека, и потребовалась огромная духовная работа, чтобы осознать и ценность труда как такового, и зависимость от него добытых благ. Как видим, культурное сознание германского мира уже в эпоху классического Средневековья наработало в этом смысле свой первый капитал. И обязано оно этим прежде всего «простецу».

Говоря о таком явлении, как средневековый карнавал в Германии, необходимо сделать ряд оговорок. Впервые датированный около 1200 г., карнавал не может быть возведен ни к античным сатурналиям, ни к местным архаическим культам. Свое полноценное оформление он получает по мере того, как обретает системную связь с другими культурными традициями: церковной, куртуазной, сектантской. Карнавал впитал в себя множество элементов этих традиций, из сплава которых и родилось нечто новое, что не может быть сведено ни к одной из них. (Эта новая интерпретация карнавала, вобрав в себя концепцию карнавала как выражения народной культуры М. М. Бахтина, значительно расширила и углубила его понимание историками Д. Р. Мозером, А, Я. Гуревичем, М. Ю. Реутиным.)

Один из таких общих мотивов, восходящих к архаике, — борьба Смерти и Жизни или Зимы и Лета. На площадях баварских и швейцарских городов в окружении толпы становились двое мужчин. Первый — Смерть с кнутом и в шубе. Второй — Жизнь, почти голый, в легкой рубахе и босой, с молодым деревцем в левой и бичом в правой руке. Обе маски стегали друг друга по плечам, восхваляя себя и хуля противника. Когда в горах Оденвальда, на юго-западе Германии, побеждала Жизнь, она раздирала ризы поверженной Смерти — мох и солому — и, достав из «утробы» цветущую ветвь, обносила ее по площади. Это нередко завершалось ритуалом выноса Смерти из города. Смерть, Зима, Чума уничтожались смехом, обилием вина, мясных яств, демонстрацией половой и физической мощи.

Этот архаический в своей основе обряд в рамках городской культуры обрастает новыми смыслами. Неслучайно его календарь сращивается с календарем католической церкви. Карнавал инсценируется как массовая жизнь по законам «града земного», греховного, тогда как пост понимается как соборная жизнь по законам «града Божьего». Корабль дураков мыслился как антитеза кораблю церкви. Первый понимался как общество грешников, «град дьявола». Он заселялся всякой нечистью, позаимствованной из мифологии христианства — духами, чертями и великанами (такими, например, как Голиаф). Их череду замыкал Антихрист, который вместе с сопровождавшими его иудеями зачастую подвергался ритуальным пыткам и казням. Корабль церкви имел свою символику. Кормчий — Христос, корабль — Церковь, пассажиры — верующие, парус — любовь, компас — вера, море — мир, утренняя звезда — Дева Мария, гавань — Новый Иерусалим.

Штурм «ада» — корабля дураков — нередко являл собой кульминацию масленичной потехи. На одной из миниатюр он выглядит следующим образом. «Отряды ландскнехтов» в белых, фиолетовых и золотых костюмах под развернутыми знаменами тех же цветов выступают против «ада» с копьями на плечах. Конный шут с дудкой и барабаном вдохновляет рать. Бойцы стреляют в демонов огнями фейерверков, несут приставные лестницы и карабкаются по ним на борт. Несколько шутов сражаются с бесами копьями и потешными огнями, собирают разбросанные камни, чтобы снова использовать эти метательные снаряды. Один дурак «стреляет» из дубинки, как из мушкета, другой кувыркается через голову. Вслед за успешным штурмом корабль очищали от чертей и поджигали. Горящее судно напоминало геенну огненную.

Комическое снижение церковных норм, инверсия социальных ролей с помощью переодевания и присвоения атрибутов более высоких чинов («последние становились первыми») позволяли вытеснить глубоко укоренный страх мирян и людей церкви перед нарушением христианских норм. Тогдашний католицизм имел отчетливо выраженный жесткий характер, его непреложные табу с неизбежностью нарушались всеми. Смех позволял компенсировать страхи, порождавшиеся нарушениями этих табу.

Еще один важный мотив карнавала — мотив осмеяния потешного короля. Буффонным правителем временно объявлялся тот, кто находился у самого подножия социальной пирамиды. Его садили задом наперед на осла, чей хвост он держал в руках вместо скипетра, на голову надевали бумажную корону. Монарх буффонов руководил всем ходом смехового сценария, слуги беспрекословно исполняли его шутливые приказания. Но и самого короля осыпали насмешками, руганью, безжалостно издевались над ним, закидывали его фигуру тухлыми яйцами и т. д. Сходные обычаи были распространены и в карнавальных традициях других стран.

Несомненно, этот ритуал имел в культурно-психологическом смысле компенсаторный характер. В ходе осмеяния потешного короля, которое носило зачастую довольно агрессивный характер, различные слои города получали возможность выплеснуть накопившиеся негативные эмоции в отношении к власти, квинтэссенцией которой была власть монарха. В отличие от аналогичных архаических обрядов, в ходе которых — как, например, во время римских сатурналий — потешный король в конце подвергался действительной казни (неслучайно на его роль избирался раб), в средневековом карнавале имела место символическая казнь короля. Провезя потешного короля по улицам города, подвергнув осмеянию и оскорблениям, толпа сбрасывала его в яму с нечистотами, находившуюся за городскими воротами.

Наконец, еще одной общей темой карнавала была тема борьбы между Масленицей (Карнавалом) и Великим Постом. Знаменитая картина Брейгеля Старшего представляет собой наглядную иллюстрацию этой темы. На переднем плане тучный и наглый Карнавал вступает в сражение с тощей бесполой фигурой — олицетворением Поста. Начало «турниру» дает герольд с трехцветным флажком. Румяный здоровяк с лоснящейся от жира рожей, Карнавал вооружен вертелом — копьем. На острие нанизаны свиная голова, жареная домашняя птица, ветчина. Карнавал оседлал винную бочку, возле которой разбросаны игральные карты. В свите его приспешников — маски, олицетворяющие буйство жизни. Невеста, которую изображает рослый детина, одета в лохмотья и едва обута. Паяц — фокусник в разноцветном колпаке, с большой сумкой на боку — толкает бочку, манипулируя кубками и «волшебной палочкой».