Еще в первые дни появления моряков Костя рассказал Микешину о матросе Баклане и о том, что его могила находится на острове, неподалеку от хутора. От Микешина узнали его товарищи. По их просьбе старик Познахирко снова рассказал историю жизни и гибели Павла Баклана.
— Крепко воевали, — задумчиво произнес Микешин.
— За народ воевали, потому и крепко, жизни не жалели, — ответил старик. — А теперь вы, молодые, так же воюйте, и пусть матросская слава не померкнет вовек! — Он сказал это медленно, почти торжественно.
И все моряки встали, словно отдавая честь героям гражданской войны.
Несколько раз они переправлялись на остров, взбирались на курган, к матросской могиле, подолгу смотрели на степь внизу, на белую ленту дороги, на солончаки и на море, далеко видное отсюда. Но и море, и степь, и даже голые солончаки были им теперь недоступны. Тем сильнее горела в них ненависть к врагу и желание поскорее вернуться в строй.
Вечерами моряки теснились вокруг радиоприемника, слушали сводки с фронта и спорили. Одни хотели пробираться через фронт к своим, в Севастополь, другие говорили, что нужно связаться с местными партизанами, и все думали о том, как раздобыть оружие.
Шумилин разделял их желания, но он понимал, что нельзя действовать вслепую. Поэтому его беспокоило долгое отсутствие Семенцова. Он посоветовался со стариком Познахирко, и Епифан Кондратьевич решил наведаться в город.
Он вернулся спустя два дня, привез ворох новостей, и все, кроме одной, были дурные. В город назначен немецкий комендант, он угоняет людей в Германию на работу. А недавно появилось и гестапо. Хватают людей ни за что ни про что, пытают, живым никто не вернулся. А румыны хвосты поджали…
Епифан Кондратьевич рассказывал медленно, не глядя ни на кого. Сухая длинная спина его согнулась. Он приметно исхудал за два дня, и, когда сворачивал цигарку из листового табака, который привез морякам в подарок, его коричневые бугристые руки дрожали. Но говорил он твердо, называл имена людей, попавших в гестапо, имена предателей, вроде Галагана, который служит полицаем. Это он выдал своих соседей — Шевелевича с больной женой. Сын Шевелевича Сема спрятался было, так Галаганиха указала на него, собаками затравили…
Слова Познахирко разбередили собственное горе Кости и Славы. Опять перед ними встала та страшная ночь, горящее в море судно, тело тети Даши, выброшенное на мель…
— Вот и Сема… а за что? — Костя судорожно вздохнул.
— Молчи! — прошептал Слава, хотя Костя и так молчал.
— Лютует Гитлер, — сказал Епифан Кондратьевич и впервые поднял глаза. Они заблестели из-под черных, не седеющих бровей. — А все ж таки… нас ему не сдюжить!
— Верно, папаша! — одобрительно откликнулся Микешин, до сих пор слушавший хмуро и недовольно. — Вот это верное слово!
— Неужто все молчат? — зло спросил Зозуля.
— А ты поговори, попробуй, — ответил Познахирко.
Он не любил, когда его перебивали, тем более сейчас, когда он хотел сообщить о том, что составляло главную цель его опасного путешествия — о партизанах. Партизаны уже начинают действовать: расклеили и разбросали по городу листовки, подорвали на шоссе машину с вражескими солдатами, сожгли склад с зерном.
Связь с партизанами поддерживается через надежного человека в городе (это был Михайлюк, Познахирко не назвал его фамилии), но по неизвестной причине прервалась. Может, гестапо пронюхало, а может, партизаны выжидают до времени. Стало быть, морякам нужно либо тоже выжидать известий от партизан, либо самим действовать.
На этом Познахирко кончил.
Теперь возникли два вопроса: как связаться с партизанами и где раздобыть оружие? Трудность заключалась еще в том, что никто из моряков не знал этих мест. Доктора Шумилина в городе и окрестностях слишком хорошо знали, а Познахирко измучен путешествием, да и не хотели моряки подвергать старого человека опасности дважды подряд. Как же быть?
Тут выступил Слава. Перед этим они с Костей усиленно шептались. Слава заявил решительным тоном, что в разведку следует послать их, то есть его и Костю. Правда, они мальчики, но это лучше: на них не обратят внимания, и они сумеют все разузнать. У них есть опыт, и как моряки…
— Скажи пожалуйста, даже моряки! — перебил его отец.
Слава покраснел, замолчал.
Сверх ожидания, за него вступился Познахирко:
— Мальцы-то мальцы, одначе и в мальцах ныне сила. Гляди: лодку назад отобрали, карабин притащили, дай им бог здоровья…
Николай Евгеньевич поморщился. Но Познахирко, потому ли, что очень устал, или слишком много пришлось ему испытать за эти два дня, видимо, не так его понял. Он поднял на доктора глаза, жестко сказал:
— Я тебя, Николай Евгеньич, давно знаю, и ты меня, старика, знаешь. Так что не обижайся. Мой ли сын, твой ли — все едино, жалеть не время.
— Я не о жалости, — ответил, медленно краснея, как недавно Слава, Николай Евгеньевич. — Разве я о жалости? О деле, о деле…
И верно, первое дело, заботившее сейчас моряков, — это достать оружие. Абдулаев, Зозуля и Микешин вызвались напасть на румынский пост на мысе Хамелеон и разоружить его. Для начала у них имеются карабин, тесак и ножи, а на худой конец пригодятся матросские кулаки.
Настя предложила показать морякам дорогу.
— Ты? — удивился ее отец.
— А что? — Настя вскинула голову и посмотрела на отца такими же серыми, сердитыми, как у него, глазами.
— Ну, дай бог, коли так, — только и сказал Познахирко.
Костя был поражен поведением Насти. До сих пор он был о ней невысокого мнения.
Этой же ночью моряки вместе с девушкой отправились к мысу. Вернулись они под утро, принесли три винтовки, подсумки с патронами, зажаренную баранью ногу и плетеную бутыль с легким бессарабским вином. Никто не пострадал, кроме Абдулаева, у которого рука была завязана окровавленной тряпкой.
Солдаты на мысе Хамелеон, очевидно, настолько привыкли к спокойному образу жизни, что больше были заняты бараниной и вином, чем своими прямыми обязанностями. Поэтому, если верить Микешину, трудной оказалась только дорога — острый, обрывистый гребень мыса, с которого, того и гляди, сорвешься в темноте. Здесь все зависело от Насти: она указывала, как пройти.
— Боевая дивчина! — вставил Зозуля. — Без нее Микешке труба!
Микешин покосился через плечо на низенького Зозулю, подождал, не скажет ли он еще что-нибудь, и продолжал рассказывать. Когда они достигли оконечности мыса, было за полночь. Три солдата спали под навесом, а четвертый, накрывшись балахоном, сидел с винтовкой в руках. Микешин подполз к нему с одной стороны, Абдулаев — с другой, и разом столкнули его со скалы в море. Он и крикнуть не успел. Потом все трое полезли под навес, связали сонных солдат. Один из них успел все-таки пырнуть Абдулаева тесаком.
Матросы отобрали оружие, патроны, гранаты; галеты, консервы сунули в мешок, который нашли под навесом, и стали думать: что делать с этими вояками? Оставить нельзя, взять с собой тоже нельзя.
— Ну, чтобы не обидно было, отправили к их дружку в море купаться, — заключил Микешин свой рассказ.
— А Настенька винца раздобыла за упокой их души, — опять вставил Зозуля.
Девушка взглянула на него, смущенно засмеялась. Засмеялись все. Один Епифан Кондратьевич промолвил серьезно:
— Вот ты говоришь: вояки? А с чего, спрашивается, им воевать? С какого интересу? То Гитлеру интерес. А за него они, может, не дюже и стараются.
— Это, папаша, оставьте! — сердито перебил Зозуля. — Стараются не стараются, а полезли к нам. Стало быть, разговор короткий.
— То верно.
Итак, первая вылазка закончилась удачно. Захваченное оружие сразу превращало моряков в маленький боевой отряд.
На следующее утро Костя, Слава и Борька Познахирко, оживленно обсуждая последние события, отправились на Казанку. Их обязанностью было следить за пролегавшей по ту сторону речки дорогой. Доктор еще не разрешал Борьке много ходить, но он удрал тайком.