Шушашин шёл, стараясь набрести на знакомую улицу. Но вокруг бесконечным рядом тянулись чёрные впадины окон, точно ниши гигантского крематория, и тут он стал замечать некую странность: влажный и тёплый снег, увязавшийся за ним медленными, не отстающими хлопьями вдоль душного бездушья переулков, оседая на губах, давал какой-то сладковатый и железистый привкус. Шушашин вынул носовой платок и отёр губы. На платке — тёмное пятно. Навстречу, из-за угла, выставился в мутном зеленоватом нимбе фонарь. Шушашин вошёл в круг света и увидел: медленно рея неисчислимостью хлопьев, на землю падал красный снег. Булыжины улиц были в красных лужах. Из дождевых труб текла алая прелая жижа. И с его шушашинских пальцев капали пурпурные капли. Шушашин зажал веки и, сослепу ловя пространство, пошёл вперёд. Сначала ладонь ткнулась о фонарную вертикаль, потом пустой воздух, потом стена. Шушашин стоял так, стараясь перехватить сердце, выпрыгивающее в горло.

И вдруг прикосновение руки к локтю. Шушашин пошёл ладонями по стене. Но рука — тоже по стене — вслед. Шушашин вокруг оси — и вжал лопатки в стену: экзерцис всё-таки пригодился.

Две-три секунды молчание. Потом в трёх шагах вперёд — острый металлический скрип: «В последний раз», — и Шушашин открыл глаза. Против него — человек чрезвычайно мирного, чуть даже согбенного вида приставив профиль к своей левой калоше, он ухватил себя за голову, равномерным кругообразным движением, как это делают с электрической лампочкой, вывинчивая её из-под воротника. Шушашин хотел схватить взглядом лицо согбенного, но голова, поворачиваясь под пальцами то лицом, то затылком, не давала себя апперципировать. Поворот, ещё поворот, и рука согбенного протягивала застигнутому им прохожему свою голову — тем специфическим жестом, каким нищие подставляют свою деревянную миску под доброхотный пятак. Шушашин хотел было попятиться от лысого шара с покосившимся от манипуляций пенснэ над переносицей, но в это мгновение губы на шаре зашевелились — и:

— Подайте философу на философему. Бывший бог вам воздаст. Писывал я о Бёме. А теперь: ни бе, ни ме[16].

Шушашин, отмахиваясь рукой, хотел мимо, но клянчащая голова перегораживала путь. Тогда он толкнул её. Выскользнув из рук, она плюхнулась в красную лужу и покатилась под ноги Шушашину. Он споткнулся о красный шар и, еле удерживая равновесие, пнул его прочь. Пунцовая сырная голова запрыгала с деревянным стуком по булыжнику.

Шушашин, не оглядываясь, почти бежал вперёд и вперёд. Предчувствие рассвета — синими прожилками — ввивалось в чёрный тяжкий мрамор ночи. Случайно мелькнул знакомый перекрёсток. Переходя из шага в бег, Шушашин быстро взял один квартал, за ним другой, мимо глаз пронеслась в сыром предутрии витрина с дюжиной таких же вот деревянных и кровавых голов, убегающие в землю ступеньки «скоропочинной», подворотня, двор, подворотня, двор — и вдруг Шушашин стал, как врытый, и сердце рванулось в нём, будто пробуя сорваться с жильных тяжей. Все окна, что против глаз, были темны, и только одно, его, шушашинское окно горело ярким светом.

Шушашин дико вскрикнул и... проснулся. Комната и воздух за окном были черны. Но напротив, красной прорезью в ночь, горело чужое окно. Шушашин лежал па спине, головой в жаркую подушку. И не успел он приподняться на локте, как свет уже защёлкнулся. Сидя на своей кровати, подбородком в колени, Шушашин думал: «Да, если нх глушить, они всплывают, но только мёртвые».

₁₉₃₀

_{Впервые — Октябрь, 2006.}

«...Настроение, общую подавленность и насторожённость тех дней Кржижановский отразил в рассказах „Красный снег" и „Воспоминания о будущем"», — писала А. Бовшек.

В данном случае «рассказы — не обозначение жанра: стостраничную повесть «Воспоминания о будущем» куда вернее было бы назвать «романом». Но так Бовшек именует в мемуарах все сочинения Кржижановского.

Повесть — единственная прозаическая вещь Кржижановского, написанная в 1929 году.

В двух сохранившихся, составленных писателем перечислениях написанного датою 1930 помечены три заглавия: «Чужая тема», «Материалы к биографии Горгиса Катафалаки» и «Красный снег». Два из этих трёх произведений опубликованы мною полтора десятка лет назад, их машинописи существуют, как минимум, в пяти известных мне экземплярах.

Вообще все вещи (кроме ранней новеллы «Лес карандашей», напечатанной в 1918-м и сгинувшей вместе с еженедельником-однодневкой), обозначенные в перечислениях, удалось найти и прочитать. Кроме одной.

«Красного снега» не было нигде.

Искать его стоило уже хотя бы по одному тому, что им, в сущности, почти завершаются пять наиболее интенсивных и ярких лет в творчестве Кржижановского-прозаика, когда написаны почти все самые значительные, знаковые его новеллы и повести — те, которые ныне определяют совершенно особое место этого писателя в русской литературе, и не только в ней (добавить можно разве что появившийся годом позже «Мост через Стикс»)...

Можно понять, читатель, думаю, в том уже убедился, почему Анна Бовшек не рискнула не только доверить это сочинение государственному архиву, но и просто выпустить из рук под любознательные глаза. При жизни оно было смертельно опасно для автора, после смерти — для его наследия. И тем более опасно, если речь об одном из самых художественно завершённых и совершенных сочинений Кржижановского.

Кто хорошо знает предмет, то бишь судьбу литературы советской поры, поймёт, что одного такого текста вполне могло хватить для того, чтобы все произведения автора канули бы в беспамятство, в бездну спецхрана: мост через Стикс перейти им было бы не дано...

Судя по машинописи (а рукописи нет, да, не сомневаюсь, и не было — достаточно сравнить новеллу с возникшей тогда же «Чужой темой»: и строй, и ритм этой прозы наводит на уверенность в диктанте), судя, повторю, по машинописи, и Кржижановский, и Бовшек отдавали себе в том отчёт. Рискну предположить, что печатала этот диктант — единственный случай — она сама. Неумело, на старенькой с истёртыми литерами машинке, то и дело запинаясь на неутомимо сгущающей строки авторской правке, на всех этих вымарках и вставках, перестановках слов и фрагментов. Ни на одну из прежде виданных мною машинописей Кржижановского эта решительно не похожа...