— Какая, къ чорту, галочка… турманокъ! черезъ хвостъ крутится!

— Скучаешь по сыну-то, Палъ Семенычъ? — спросилъ староста. — Голубёвъ-то его перевелъ?

— Трактирщикъ прицѣнялся, а держу пока. У насъ голуби споконъ вiку, графской крови… для счастья держали. Теперь буду переводить, некому глядѣть стало.

Опять помолчали.

— Которыя у васъ убитые? — спросилъ урядникъ, а староста прикинулъ: „Можетъ, насчетъ пособiя… утѣшительное дѣло, сказывалъ“, — и сталъ высчитывать:

— У Гаврушкиныхъ одинъ въ плѣну сидитъ, о другомъ слуховъ не даютъ. Коровкинъ Степанъ на поправку отпущенъ… Громъ — безъ ноги воротился.

— Убитые которые… мнѣ убитыхъ нужно.

— Убитыхъ-то… Слуховъ кой о комъ нѣту, а настоящiй убитый, по бумагамъ одинъ…

— Стёжкинъ Иванъ?

— Стѣжкинъ, кузнеца сынъ. Ишь, тебѣ все извѣстно. Палъ въ бою, дѣйствитеьно. Такъ храбро палъ въ бою… товарищъ его отписалъ. Бывало, озоровалъ… Скольки у меня съ имъ зубовъ бы-ло, царство небесное!

— Чалаго мнѣ ковалъ… чисто ковалъ, — отзывался стражникъ. — Кузницу-то прикрыли?

— Веселовскому мужику одному передалъ, старикъ-то. Ногами заслабѣлъ… Ванюшку по осени сдалъ, стало-ть… а объ масленой глазъ себѣ прожегъ выскрой, домовуетъ теперь. Глаза омманываютъ, отъ огню…

— Ослѣпъ?! Видѣть ничего не можетъ?! — спросилъ тревожно урядникъ.

— Видать-то маленько видитъ… а чего?

— Такъ, энтересуюсь. Чтобы всѣ присутствовали. И Стёжкины чтобы.

— Тутъ они, въ цервкѣ нонче. Баба теперь молится все.

Зазвонили къ концу. Урядникъ одернулъ китель, поправилъ усы и распорядился:

— Собрать домохозяевъ всѣхъ! Десятскому обiжать немедленно! Народу не расходиться!

Внизу было ярко, въ небѣ — ясно. Подъ высоко ходившими на кругахъ чистыми голубями сквозили на синемъ небѣ, въ молотой искрѣ, крестики синихъ главокъ. Далъ пояснѣла и озолотилась: вжелть посвѣтлѣли березы большой дороги. Сочно краснѣли кистями густыя рябины на погостѣ. Тонкiе клены псаломщикова сада тронуло утренникомъ, и стали они багровыми, а осинки на обрывѣ, за церковью, только-только начинали краснѣть съ верхушекъ.

Темной толпой выходилъ изъ церкви народъ. Не было веселыхъ платковъ, красныхъ, желтыхъ и голубыхъ, на которыхъ смѣется солнце. Староста, помахивая просвирками, кричалъ, чтобы не расходиться, — будетъ чего объяснять урядникъ. Начали собираться въ кучи. Крутились мальчишки, пошвыривая рябиной. Принесли столикъ и накрыли синей, глазастой, скатертью.

— Въ чемъ дѣло? — справился батюшка, благословляя урядника, покивалъ и присѣлъ къ столику, на скамейку.

Урядникъ ходилъ взадъ и впередъ, то и дѣло заглядывая въ бумажку. Увидалъ глазѣвшую на него дѣвочку, въ платочкѣ хохликомъ, погладилъ по головѣ и торопливо сказалъ:

— Ступай къ мамкѣ, задавятъ.

Подходили съ села. Подковылялъ на костылѣ солдатъ Громовъ. Урядникъ оглянулъ гулкую луговину. Натянулъ и правую перчатку и прочиталъ по бумажкѣ:

— Стёжкины, Родивонъ Степановъ и Матрена Васильевна! Подойди сюда!

Нетвердо выступилъ изъ толпы приземистый, плотный мужикъ, съ черной бородой и въ черной поддевкѣ, высматривая исподлобья.

— Я Стёжкинъ, — сказалъ онъ хмуро, и тутъ увидалъ урядникъ, что одинъ глазъ у него защуренъ, а другой смотритъ строго и неподвижно.

— Сынъ у тебя убитъ?

— Убитъ.

Рядомъ съ мужикомъ стала темнолицая, въ черномъ платкѣ, баба. Сложила у груди руки, кулакъ къ кулаку, и поклонилась уряднику.

— Дѣло касающее вашего сына… — сказалъ урядникъ, оглянулъ луговинку и привычно крикнулъ: — Ложкинъ держи порядокъ! Ложкинъ!!

Стражникъ лѣниво поднялся изъ лопуховъ и сталъ въ сторонкѣ.

— Осади въ интервалъ на три шага!

Стражникъ хмуро пошелъ порядку, выровнилъ напиравшихъ и отошелъ къ лошадямъ. Сталъ оправлять сѣдла.

— Староста и десятскiй… и всѣ должностныя лица сельскаго управленiя… подойди сюда!

И совсѣмъ прежнiй, молодецкiй, былъ его голосъ, когда онъ привычно командовалъ:

— Ложкинъ!

Стражникъ вышелъ изъ-за бузины, куда отвелъ лошадей, и остановился за старостой. Отставилъ ногу, и стало его совсѣмъ невидно.

— Надѣть присвоенные знаки!

Власти надѣли знаки.

— Обнажить головы и слушать, что будетъ сейчасъ… сказано!

И снялъ фуражку. Это пришло ему вдругъ — сказать, что надо обнажить головы. Когда прикидывалъ планъ, какъ все надо устроить, чтобы вышло торжественнѣй, и когда, по дорогѣ въ Калиново, собиралъ слова, какiя надо непремѣнно сказать, не было и мысли о шапкахъ. А теперь, снявъ фуражку, почувствовалъ, что забылъ тѣ слова, какiя составилъ.

Тревожно глядѣли на него сумрачные мужикъ и баба, а онъ, не глядя и приказывая, все время видѣлъ передъ собой эти черные глаза, изъ которыхъ одинъ не глядѣлъ. Съ выправкой былого солдата онъ двигалъ рукой по воздуху, напрягалъ голосъ но не было радостной легкости, съ какой недавно шагалъ по лужайкѣ. И подрагивала рука, раскатавшая портфель-трубку.

— Стёжкины… домохозяева и прочiй народъ! Слушайте… меня, что я скажу…

Это было совсѣмъ не то, совсѣмъ не торжественно. Было гораздо лучше, чтò ему приходило въ голову на дорогѣ, гораздо явственнѣй.

Онъ передохнулъ, поправилъ жавшiй ему воротъ и оглядѣлъ толпу. Закусивъ зеленое яблоко, глядѣла на него на рукахъ испуганной молодой бабы давешняя дѣвочка, въ платочкѣ хохликомъ. Смотрѣлъ, хитро прищурясь, желтолицый и залысѣвшiй Громовъ на костыляхъ. Грудью подавшись на высокую кривую орѣшину, высматривалъ, прислушивась, сухенькiй старичокъ Кошелкинъ, у котораго — зналъ урядникъ — воюютъ семь человѣкъ: сыновья и внуки.

Урядникъ посмотрѣлъ къ колокольнѣ, надъ которой уже не было голубей, и перевелъ глаза на бумажку. Но и тамъ не было ничего, о чемъ думалъ дорогой.

— Объявляю… сугробинской волости селу Калинову… — сказалъ онъ, показывая рукой въ бѣлой перчаткѣ, съ прорваннымъ указательнымъ пальцемъ, въ бумажку. — Крестьянинъ сугробинской волости, села Калинова… Иванъ Родионовъ Стёжкинъ… убитъ на полѣ сраженiя… въ сiю кровопролитную войну за вѣру — царя — отечество и былъ награжденъ за храбрость георгiевскимъ крестомъ! И приказано препроводить этотъ крестъ на родину, чтобы всѣ знали… передать отцу-матери… какъ приказано въ препроводительной бумагѣ. И вотъ передаю передъ Божьимъ храмомъ!..

Урядникъ сунулъ руку за бортъ кителя, который никакъ не хотѣлъ отстегнуться, и досталъ конвертикъ. Неслушающимися пальцами въ перчаткахъ отвернулъ уголокъ и вынулъ серебряный крестъ на ленточкѣ.

— Возьми… прими, Стёжкинъ. Должонъ сказать… — и тутъ показалось уряднику, что сейчасъ-то вотъ онъ и скажетъ придуманное, и сказать надо, — что твой сынъ показъ примѣръ… въ сiю кровопролитную войну, что…

Урядникъ взглянулъ на бабу и остановился. Она закричала въ голосъ и стала дергать съ себя платокъ. И онъ закончилъ:

— Вотъ прими… крестъ.

Протянулъ крестъ кузнецу и увидалъ, что защуренный глазъ сочится. Закаталъ портфель, надѣлъ фуражку, пошелъ было къ лошади — и вспомнилъ:

— Да… роспишись въ полученiи.

Кузнецъ держалъ крестъ за ленточку, словно недоумѣвалъ, что теперь надо дѣлать.

— Роспишись, — повторялъ урядникъ, доставая бумажку.

— Не умѣю… неграмотный.

— Ну, приложь руку…

Почеркалъ на бумажкѣ и прочиталъ: „Означенный крестъ за убитаго сына Ивана принялъ крестьянинъ сугробинской волости села Калинова“.

— Прикладай руку… становь крестъ, староста удостовѣритъ.

Большая, пѣгая отъ ожоговъ, рука кузнеца ерзала по бумагѣ, перышко моталось и крутилось въ несгибающихся пальцахъ. Кузнецъ тяжело дышалъ, силясь удержать руку, а тутъ на бумагу упала со лба тяжелая капля, растеклись въ ней четкiя буквы и поползло фiолетовое пятно. Тогда урядникъ взялъ руку и направилъ.

— Ну, веди… — провелъ онъ его рукой сверху внизъ.

Черная рука колотила по бумагѣ и роняла чернила.

— Всю бумагу мнѣ… э… Староста, роспишись за безграмотствомъ.