Все тянутся за папиросами. Начинается мимический, но оживленный разговор.

Собаки Келетейгина, почуяв наших, голосисто воют. Мы окружены толпой миловидных чукчанок. Они оживлены появлением гостей. Их лица не обезображены татуировкой. Все в женских керкерах — широких меховых комбинезонах, одетых на голое тело. Им и на морозе жарко: у некоторых левая грудь обнажена, выпростана из-под керкера. Девушки впервые видят папиросы и берут их в рот табаком. Снова слышится веселый смех, прибаутки.

По всему видно, что наш приезд — большое событие в монотонной жизни стойбища. Огонек чукотского любопытства подобен спичке: он вспыхивает мгновенно и быстро гаснет.

Вдруг все замолкают. Лица вытягиваются и настораживаются. Из большой яранги, стоящей в центре стойбища, навстречу к нам идет маленький, невзрачный человек. Это и есть Келетейгин. Одет он бедно, беднее Аутхута. Маскарад его понятен, — невидимому, он принял нас за контролеров.

У кулака Келетейгина по ярангам живут батраки и батрачки — всё дальние или близкие родственники. Долгие годы кулак беспощадно эксплоатировал своих родичей, распоряжался ими полновластно. Теперь он чувствует, что близится конец его власти. Вот он и уходит в глубину тундры, где его никто не увидит и где пока еще можно жить по-старинке…

Келетейгин внешне очень любезно приглашает нас к себе в полог, внутреннюю часть яранги. Это как бы меховая четырехугольная палатка, втиснутая внутрь яранги. В пологе, сшитом из оленьих шкур, — входная шкура — чаургин — заменяет нашу дверь. Под эту шкуру надо подлезть осторожно, чтобы не выпустить тепло и не натащить снега. Мы выбиваем, по примеру Келетейгина, свои одежды и обувь оленьими ребрами и пролезаем вслед за хозяином в полог. Он весьма просторен. У задней стены горит большой яркий светильник «ээк». Фитилем служит мох, а горючим — нерпичий жир, его выменивают у береговых на оленье мясо, шкуры и жилы для шитья. Жирник освещает и отепляет ярангу. А когда хозяйка вносит в полог большой чайник, становится невыносимо жарко.

Шкурами, словно коврами, застлан земляной пол. Хозяйка кладет на пол большую доску, это — стол. Перед гостями появляется деревянный ящик — походный буфет кочевника. В ящике бережливо покоится посуда. Каждая чашка и каждая тарелка в ровдужном футляре. Разобьешь посуду в тундре, не скоро купишь. До фактории далеко, да и подходят кочевники туда лишь раз в год.

Вот уже пустеет второй полуведерный чайник, выпит до дна и третий… В пологе становится так жарко, что все понемногу начинают снимать с себя меховые одежды. Некоторые из каюров оголяются до пояса.

Я выхожу из душного полога. Трое молодых чукчей катают детей по ровному снегу. Нарты для катания сделаны с большим мастерством. Дети укутаны тепло и заботливо.

Меня снова зовут в полог. Хозяйка предлагает гостям нарезанное на доске тонкими ломтиками вареное оленье мясо. После сытной камитвы все закуривают — и женщины и мужчины. В пологе ничего не видно, как на море во время тумана.

Пока мы занимаемся чаепитием, женщины готовят для гостей отдельный полог. Они томительно долго выбивают разостланные на снегу меха. Наконец, все приехавшие устроены. Чаучу то и дело поднимают входную шкуру, любопытствуют, показывая нам свои улыбки и жемчужные зубы.

Стемнело раньше вчерашнего. В темноте я вижу силуэты людей, подкрадывающихся к оленьему стаду. Ветвистые рога тысячеголового стада похожи на густую заросль кустарника. Оленей так много, что шум напоминает отдаленный водопад. Над стадом стелется облако пара. Это облако движется вперед вместе с оленями.

Келетейгин тоже подкрадывается к стаду. Он безмолвно, одной только рукой, указывает на оленей, намеченных к убою.

Для прокорма нашего каравана — собак и людей, на длительное время похода по тундре надо забить несколько оленей.

У каждого из батраков в руках аркан (чаут, по-чукотски). Чауты свистят в воздухе, подобно пулям. Олени встревоженно слушают эти посвисты. Вот несколько оленей оторвалось от стада и мчится вперед. Снова свистят чауты, — и рога опутаны крепко. Олень пойман, но еще не сдается. Он бежит снова к стаду, ища помощи, пригибает к земле рога, бьет сердито копытами, мотает головой из стороны в сторону, стремясь освободиться от пут. Чукча-ловец то даст ему отбежать, то подтянет слегка к себе. Олень выбивается из сил, дышит тяжко, все меньше становится расстояние между ним и человеком. Тогда к оленю, все так же крадучись, пригнувшись к земле, подходит Келетейгин. Он держит впереди нож — тот самый нож, которым недавно мельчил наш плиточный чай и резал вареную оленину.

Короткий и быстрый удар под левую лопатку. Олень слегка охает и рвется в сторону, будто натолкнувшись на неожиданное препятствие. Затем остановился, покачнулся и замертво упал на снег, обагрив его кровью.

Другого оленя валят чаутом, притягивая за опутанные рога к земле. Тогда один из ловцов хватает оленя за рога, другой грузно садится к нему на круп, а третий бьет ножом под лопатку.

Самую трудную работу — свежевание оленей — с искусством анатома выполняют женщины. Они стараются сберечь каждое сухожилие. Жилами в тундре шьют одежду и обувь. — Обычные нитки быстро лопаются на сильном морозе, — говорит Мальков.

Во время обдирки шкур старухи подносили матерям их детей для кормления грудью.

Мы спим в пологе. Поутру жена Келетейгина угощает нас чаем.

За оленье мясо мы расплачиваемся с Келетейгином. Он доволен платой и выходит провожать нас за ярангу.

Итак, мы видели оленевода-кулака, последнего кулака в тундре… Его стадо совершает большие перекочевки в поисках лучших пастбищ, что благоприятствует росту поголовья. Олень для Келетейгина и средство передвижения, и пища, и поставщик материала для постройки жилища и пошивки одежды. Маленькое стадо оленевода-бедняка не может обеспечить его жизненно-необходимых потребностей. Бедняк не рискнет со своим стадом итти на большие перекочевки.

Только коллективизация откроет бедным оленеводам путь к счастью.

Там-Там не поехал с нами. Мы движемся без Там-Тама в поисках новых чаучу, у которых можно остановиться на ночлег после утомительного дня езды на собаках. Собаки идут вперед по колено в снегу, покручивая кольцеобразными хвостами.

— От жилья к жилью! От жилья к жилью! — говорит Мальков на первой стоянке. Это наши станции в тундре.

Наш путь вновь идет по горам, словно высеченным из белого сверкающего мрамора. Атык показывает мне следы горного барана. С горы на гору, с горы на гору. Собаки то медленно тянут вверх, то бешено несутся вниз. Отвечая моим мыслям, Атык говорит:

— Атык дорогу понимай!

И действительно, Атык, идущий снова головной нартой, так же уверенно прокладывает дорогу среди камней, как он прокладывал ее по пустынной тундре.

Каюр Ненякай мало похож на чукчу. Отец у него эскимос, мать — чукчанка. У него круглое, полное и совсем не скуластое лицо. Он бледнее остальных каюров, чья кожа выдублена ветрами и солнцем. Говорят, что Ненякай бежал из Соединенных штатов, откуда-то с Аляски, где его жестоко эксплоатировал хозяин-американец… Он всегда весел и любит поговорить, рассказать что-нибудь занимательное. У него нет теплого малахая. Вдруг после одной из ночевок я вижу на Ненякае волчий малахай Атыка. Атык не дорожит своей собственностью, он подарил свой замечательный малахай нуждавшемуся товарищу.

Вершины гор озарены солнцем, которого мы давно уже не видим. Короткий день быстро гаснет. И вот опять луна и звезды над снежной тундрой. Радугой повисло северное сияние. Сначала дуга сияния едва заметна, потом она разгорается все яснее и отчетливей и вдруг сразу потухает, будто ветром сдуло ее.

Опять рванулись собаки и дико залаяли. Они, должно быть, почуяли зайца. Нет, это не заяц! Нас нагоняют оленьи нарты. Собаки не в ладах с оленями; они живут так же недружно, как у нас кошки с собаками.