Молодая Амазия, единственная дочь банкира Селима, турчанка по происхождению, прогуливалась и разговаривала со своей камеристкой Неджеб в галерее очаровательного обиталища, простиравшегося террасами до берега Черного моря.

С последней террасы, ступени которой омывались водами, спокойными в этот день, но часто волнуемыми ветрами древнего Понта Эвксинского, в полулье на юг можно было видеть Одессу во всем ее блеске.

Этот город — оазис посреди окружающей его обширной степи — являет собой великолепную панораму дворцов, церквей, гостиниц, домов, построенных на крутом прибрежном утесе, основанием вертикально уходящим в море. Из жилища банкира Селима можно было даже разглядеть большую площадь, обсаженную деревьями, и монументальную лестницу, над которой возвышается памятник герцогу де Ришелье[120]. Этот крупный государственный деятель был основателем города и оставался его управителем вплоть до того времени, когда ему пришлось вернуться на родину и посвятить себя делу освобождения французской территории, захваченной европейской коалицией.

Климат города под влиянием северных и восточных ветров крайне сух, и богатые жители этой столицы Новороссии[121] вынуждены в период знойного сезона искать свежесть в тени хуторов. Это объясняет, почему на берегу так много вилл, предназначенных для удовольствия тех, кому дела не позволяют провести несколько месяцев курортной жизни под небом Южного Крыма. Здесь же можно было увидеть и виллу банкира Селима, которую ее расположение избавляло от неудобств чрезмерной сухости.

Если зададут вопрос, почему название «Одесса» (то есть «город Одиссея»[122]) дали небольшому местечку, которое вместе со своими укреплениями во времена Потемкина[123] было известно как Хаджи-Бей, то ответ на него есть, и весьма занятный. Поселенцы, привлеченные сюда привилегиями, пожалованными новому городу, попросили императрицу Екатерину II[124] дать ему название. Императрица обратилась за советом в Санкт-Петербургскую академию. Академики порылись в истории Троянской войны[125]. Их «раскопки» выявили более или менее проблематичное существование города Одессоса, некогда находившегося в этой части побережья. Отсюда и название Одесса, возникшее во второй трети восемнадцатого века[126].

Одесса была торговым городом, остается им и можно думать, что всегда будет. Ее сто пятьдесят тысяч жителей — это не только русские, но и турки, греки, армяне, — в общем, космополитический[127] набор весьма деловых людей. Ну а поскольку коммерция, особенно связанная с экспортом, не делается без коммерсантов, то она также не обходится и без банкиров. Отсюда и возникновение банковских домов с самого начала становления нового города. А среди них — сперва скромный, но теперь в ряду наиболее уважаемых — банк Селима.

Чтобы лучше представить себе его хозяина, следует знать, что Селим принадлежал к более многочисленной, чем обычно думают, категории моногамных[128] турок. Став вдовцом, он посвятил себя воспитанию единственной дочери, Амазии. Она-то и стала невестой молодого Ахмета, племянника господина Керабана. Наконец, Селим был корреспондентом и другом самого упрямого османа.

Свадьба Ахмета и Амазии, как известно, должна была праздноваться в Одессе. Дочь банкира Селима не предназначалась на роль первой жены в гареме, разделяющей с большим или меньшим числом соперниц-гинекей[129] эгоистичного и капризного турка. Нет! Она должна была вместе с Ахметом вернуться в Константинополь, в дом его дяди, и одна, без соперниц, жить там вместе с любимым мужем, который с детства боготворил ее. Каким бы странным ни казалось такое будущее молодой турецкой женщины в стране ислама, тем не менее это было так, и Ахмет был не тем человеком, который стал бы отступать от обычаев своей семьи.

Мы уже упоминали, что тетя Амазии, сестра ее отца, умирая, завещала ей огромную сумму в сто тысяч турецких лир при условии, что она выйдет замуж прежде, чем ей исполнится семнадцать лет. Это был каприз старой девы, решившей, что замужество никогда не будет слишком ранним для ее племянницы. Срок истекал через шесть недель. В противном случае наследство, составлявшее большую часть состояния девушки, отошло бы к дальним родственникам.

Амазия была очаровательной даже в глазах европейца. Если бы soniadomac, или вуаль из белого муслина[130], а также покрывавший ее голову убор из затканной золотом материи и тройной ряд цехинов[131] на ее лбу были сдвинуты, то можно было бы увидеть, как развеваются локоны чудесных черных волос. Амазия не применяла для подчеркивания своей красоты ни одного из известных в Турции способов: ханум[132] не подрисовывал ей брови, хол[133] не окрашивал ресницы, хна[134] не оттеняла веки, лицо не подрисовывалось висмутовыми белилами и кармином, жидкий кермес[135] не румянил губ. Западная женщина, подчиняясь жалкой современной моде, была бы накрашена гораздо больше. Но природная элегантность дочери Селима, гибкость талии, грация походки угадывались под фередже[136], широким плащом из Кашмира, который подобно далматике[137] драпировал ее от шеи до ног.

В тот день Амазия находилась в галерее, примыкавшей к садам, и была одета в длинную шелковую рубашку, спадавшую поверх широких шальвар[138] с пристегнутой к ним вышитой курточкой и энтари[139] с шелковым шлейфом, разрезанную в рукавах и украшенную позументом из ойа — разновидности кружева, производимого только в Турции. Пояс из Кашмира удерживал шлейф, облегчая ходьбу. Сережки и кольцо были единственными украшавшими ее драгоценностями. Элегантные паджубы прикрывали нижнюю часть ног, а ступни исчезали в обуви, сутажированной[140] золотом. Ее камеристка Неджеб, преданная спутница, можно даже сказать, почти подруга, была в тот момент рядом. Она расхаживала туда-сюда, разговаривала, смеясь, и Амазия получила искреннее удовольствие от общения с жизнерадостной девушкой.

Неджеб происходила из цыган и вовсе не была рабыней. Хотя на некоторых рынках империи и можно еще увидеть выставленными на продажу эфиопов или чернокожих суданцев, в принципе рабство здесь все же отменено. В домах важных турок количество слуг может быть значительным, а в Константинополе, например, оно составляет треть всего мусульманского населения, но эти люди не низведены до рабского положения; обычно они заняты в какой-то конкретной сфере и им не приходится много работать. Так же приблизительно обстояло дело и в доме банкира Селима. Что же до Неджеб, то после того, как еще ребенком ее приютили в этой семье, она занимала особое положение, состояла исключительно при Амазии и не имела ничего общего с обычной прислугой.

Слушая свою наперсницу, Амазия полулежала на диване, покрытом богатой персидской материей. Она улыбалась, но при этом рассеянно смотрела вдоль бухты в сторону Одессы. И ее собеседнице было понятно, почему…