Можно только догадываться о том, в какой мере такой прирост был следствием щедрой советской и китайской экономической помощи, но результаты послевоенного восстановления экономики, без сомнения, не обманули ожиданий северокорейского руководства и партийных кадров, а также и всего населения. Высокие темпы экономического роста не привели к улучшениям в повседневной жизни народа (это, в общем-то, и не планировалось изначально), но воодушевление от быстрого и успешного развития страны разделялось многими корейцами, тем более что его умело подогревала пресса. Печать Северной Кореи и, шире, всех социалистических стран всегда отличалась немалой любовью к сообщениям о действительных или мнимых экономических достижениях и связанных с ними трудовых подвигах. Но даже на этом фоне нельзя не отметить, что в корейских газетах 1957 г. и 1958 г. публиковалось необычно много статей на экономические темы. Страницы газет были заполнены отчетами со стройплощадок и фабрик. Таблицы и схемы иллюстрировали уже одержанные экономические победы и сообщали о планах грядущих свершений. Подборки новостей были полны сообщениями о впечатляющих по местным меркам технологических достижениях, таких, например, как выпуск первых корейских тракторов и грузовиков[381].

В разговорах с иностранными дипломатами корейские руководители предавались весьма смелым мечтам. Например, еще в 1956 г., то есть до начала лихорадочного развертывания движения «Чхонлима», чехословацкий посланник Макуч заметил, что северокорейские руководители думают о выходе продукции своего машиностроения на мировой рынок и всерьез говорят о поставках машин и оборудования в страны Юго-Восточной Азии. По мнению представителя самой на тот момент развитой из восточноевропейских стран социалистического лагеря, подобные планы Пхеньяна были абсолютно необоснованными. Последующие события показали, что чешский посланник был прав в своем скептицизме, но о многом говорит уже сам факт того, что подобные разговоры велись в северокорейских правительственных кругах. Ярый (и искренний) национализм и революционный энтузиазм в сочетании с недостатком опыта и образования создавали питательную среду для весьма причудливых идей. В полной мере это тенденция проявилась позднее, в 1960-х и 1970-х гг., однако истоки ее прослеживаются с середины 1950-х гг. Еще в 1955 г. посол ГДР Рихард Фишер заметил в беседе со своим советским коллегой: «Желание корейских друзей опережает их возможности» (стиль оригинала. — А. Л.)[382]. Это высказывание оставалось вполне актуальным и в последующие десятилетия.

Несомненно, что население в целом и особенно партийные кадры связывали очевидные экономические успехи в первую очередь с политикой Ким Ир Сена. Это способствовало дальнейшему укреплению его власти, так же как экономический рост в Советском Союзе 1930-х гг. содействовал упрочению политического влияния Сталина.

В то же время похоже, что даже сами власти не вполне осознавали, какую роль в этом экономическом росте играли щедрые советские и китайские субсидии, о которых все реже говорилось в северокорейской прессе. В конечном итоге эта недооценка иностранной экономической помощи и связанное с ней «головокружение от успехов» привело к ряду неосторожных политических решений начала 1960-х гг., которые едва не спровоцировали прекращение советской помощи в условиях, когда шансов найти ей адекватную замену не было.

Другой особенностью периода 1957–1960 гг. было постепенное сокращение советского присутствия в Корее. В начале 1957 г. в соответствии с уже упоминавшейся «Октябрьской декларацией», было значительно сокращено число находившихся в КНДР советских советников. Это, кстати, произошло по инициативе советской стороны, в соответствии с новой линией на постепенное свертывание сети советников в странах «народной демократии», где их присутствие воспринималось как досадное и ненужное напоминание о политической зависимости местных режимов от СССР. В начале 1957 г. в 17 корейских министерствах и приравненных к ним ведомствах у министров имелись «главные советники» из СССР, которые направляли и в некоторой степени контролировали деятельность соответствующих министерств (эта цифра не включает армию и спецслужбы). В январе — феврале 1957 г., после консультаций с корейскими властями, девять из-семнадцати советников министерского уровня были отозваны[383]. Вскоре за ними последовали остальные, хотя часть технического персонала и военные советники оставались в Северной Корее вплоть до начала 1960-х гг., а время от времени появлялись и в более поздние времена.

Символически и практически важным жестом северокорейских властей было принятое ими в 1957 г. решение о переводе на корейский язык обучения во всех классах шестой средней школы (кор. че юк кодынъ хаккё), в которой обучались дети находившихся на корейской службе советских корейцев и других советских жителей Пхеньяна. Преподавание в этом весьма привилегированном учебном заведении, готовившем молодых советских корейцев к поступлению в советские вузы, до этого осуществлялось на русском языке. Учебные планы там тоже были в основном советскими, хотя и с некоторой «кореизацией» (там были уроки по корейской истории и преподавался базовый курс корейского языка). Эта школа была весьма специфическим учреждением, крайне изолированным от корейского окружения, и контакты между ее учениками и их «чисто корейскими» сверстниками были сведены к минимуму. Бывший ученик Шестой школы, сын высокопоставленного сотрудника сначала советских, а потом северокорейских разведывательных служб, вспоминает: «Мы держались особняком, и отношение к местным было натянутым. Мы относились к местным свысока. Мы были богаче, мы принадлежали к верхушке, мы были в целом лучше образованы. Нас, когда мы шли группой, легко узнавали на улице. Выдавал нас и иной внешний вид (хорошее питание), и манера одеваться и держаться. Наши девушки, например, купались и вполне могли появиться на пляже в купальниках — немыслимый для местных девушек поступок. Местные нас тоже не любили. Мы к ним — свысока, а они к нам — с завистью, а то и просто с ненавистью»[384].

Можно предположить, что сам факт существования такой школы рассматривался большинством корейцев как символ особых привилегий и особой роли СССР в культуре и образовании Северной Кореи. В этой связи следует отметить, что советское посольство также неоднократно выражало опасения по поводу тех политических последствий, которые может иметь существование такого специфического учебного заведения[385]. Замена языка преподавания в конце 1957 г. привела к предсказуемому результату, который, в общем, и входил в планы властей. Советские корейцы, стремившиеся дать своим детям хорошее образование, не собирались отправлять их в корейские вузы, уровень которых был значительно ниже советских. Закрытие русской школы в Пхеньяне заставило некоторых советских корейцев отправить свои семьи или, по крайней мере, детей-старшеклассников назад в СССР, где можно было лучше подготовиться к поступлению в советские высшие учебные заведения[386]. Во многих случаях именно отъезд детей в СССР в 1957–1958 гг. провоцировал и отъезд всей семьи.

Так как в новой ситуации Советский Союз все больше воспринимался как источник идеологической опасности, то северокорейское руководство стало постепенно ограничивать неофициальные контакты с СССР и советскими гражданами. Самым явным каналом советского влияния, помимо советских корейцев, были студенты из КНДР, обучавшиеся в СССР. Это была единственная категория северокорейцев, постоянно находившаяся в «идеологически опасной» среде и имевшая возможность общаться с идеологически неблагонадежным советским населением. К тому же их контакты было практически невозможно отследить. В 1957–1958 гг. число студентов, обучавшихся за границей, было значительно сокращено. В мае 1957 г. зам. министра образования проинформировал советского дипломата, что КНДР больше не будет посылать студентов в другие страны «народной демократии», исключение делалось только для СССР. В результате многие студенты, не завершившие курс обучения, были отозваны на родину. В начале 1958 г. правительство предприняло следующий шаг — в СССР было решено отправлять только аспирантов[387]. По-видимому, на это повлияло решение нескольких северокорейских студентов остаться в Москве и явное нежелание СССР выдавать этих перебежчиков.