— Вы, кажется, немного увлеклись, Иван Сергеевич, — произнес астроботаник. — В космосе акулы, к превеликому сожалению, не водятся. Но у вас как командира корабля есть великолепная возможность изолировать этого юного хулигана в шлюзовой камере.

— Идея! — прохрипел Молотков и, повернувшись к Филиппу Ивановичу, спросил: — Вы не возражаете... гм... милостивый государь? Я имею в виду ультрагипноинга...

— Отнюдь! — наклонил голову Ноготков-старший. — Раньше надо бы... Как это мы раньше запамятовали?!

Иван Сергеевич несколько помедлил и нажал какую-то кнопку одного из приборов. В ту же секунду яркий сноп красноватого света ударил в лицо мальчугана. Алик стал медленно валиться на бок и через две-три секунды лежал возле кресла.

— Если я не ошибаюсь, — заметил Валетов, — этот шутник уснул.

— Именно это дает нам возможность выполнить указание нашего командира, — кивнул головой Филипп Иванович и, взяв на руки своего сына, повернулся к Молоткову: — Куда его нести?

... Когда начальнику Наземного пункта управления удалось ценою огромных трудностей наладить радиотелевизионную связь с «Эллипсом», его взору представилась умопомрачительная картина.

Молодой телеоператор, сидевший у пульта радиотелевизионной связи, в недоумении протер глаза и с восхищением произнес:

— Вот дают, а! Мало того, что они день и ночь заняты научными наблюдениями, так у них еще есть время на самодеятельность!

Глава шестнадцатая,

между строк которой можно и не читать, ибо в ней отсутствует скрытый смысл

Когда Филипп Иванович отнес Алика в шлюзовую камеру и убедился, что сын его спит ровным и глубоким сном, он вернулся в салон. Там находился весь экипаж «Эллипса», кроме Серповского.

— Как себя чувствует наш ненаглядный любимец? — едва сдерживая гнев, задал вопрос Иван Сергеевич.

— Спит, шельмец, — устало махнул рукой Филипп Иванович.

— Ну, ладно, — перехватив взгляд Молоткова, примирительно произнес Блаженный. — Филиппу Ивановичу и так невесело. Давайте лучше думать, как избежать повторения столь прискорбного случая.

— Куда уж прискорбнее, — вздохнул Ташматов, — унижаться перед сопливым мальчишкой.

— А его нельзя усыпить месяца на два? — спросил астроботаник.

— Я его лет на пятьсот заморозил бы, — усмехнулся Кандзюба, — да это, увы, невозможно. А пацан мог всех погубить!

— Не переживайте, — помрачнел Хворостов, — еще есть шансы.

— Давайте решать сообща, — сказал Молотков, — как парализовать этого сорванца. А что он сможет натворить на Марсе?!

— Если мы туда попадем, — меланхолично вставил астроботаник.

— Без паники! — строго произнес Молотков. — Я заметил, Петр Валерианович, что вы уже не впервые... Вы трусите, да?

— Нет, Иван Сергеевич, я просто реально оцениваю обстановку. При таком психологическом резерве, как Алик, я не ручаюсь за...

— Пожалуй, Петр Валерианович прав, — произнес молчавший доселе академик. — Наличие, как он выразился, такого психологического резерва равносильно появлению сумасшедшего у пульта управления.

— Но сумасшедших можно связать, — рассудительно произнес астроботаник, — а что прикажете делать с гипнотизерами и телепатами?

— Пока он спит, — медленно заговорил художник, — его можно на всякий случай свя... то есть... гм... опутать простынями.

— А когда он проснется, Валентин Валентинович, то в эти простыни завернут вас, — усмехнулся Хворостов.

В салоне воцарилось молчание. Молотков стал нервно прохаживаться. Хворостов, обессиленный от переживаний, свалился в кресло. Ташматов стоял в нерешительности на месте. Филипп Иванович с видом обреченного уставился в пол. Академик и Кандзюба переминались с ноги на ногу. Блаженный сопел. Валетов разглядывал потолок.

— Может быть, запросить эн-пэ-у? — произнес Ташматов.

— Сейчас не время для шуток, — повернулся к физику Молотков.

— Шутка — это валидол для души, — вздохнул Гелий Михайлович.

— Скажите, Филипп Иванович, — обратился к Ноготкову Хворостов, — а ваш сын очень любознательный мальчик?

— В высшей степени, — подтвердил цитолог. — А что?

— А то, что его, быть может, легко увлечь чем-нибудь? Ну, допустим, я покажу ему нашу оранжерею, объясню принципы ее...

— Это мысль! — перебил Молотков. — Вы, Петр Валерианович, подали недурственную идею. Сколько у вас уйдет на пояснения?

— Можно растянуть и на сутки, Иван Сергеевич.

— Хорошо. Значит, сутки — на оранжерею, еще сутки на рассказ доктора геологии... Ну, допустим, восемь суток, А остальные дни?

— А остальные — на повторение пройденного, — сказал Валетов.

— Баланса все равно не выходит, — развел руками Молотков.

— Вы не учитываете одной важной детали, — поднял указательный палец Кандзюба. — Ведь за это время Алик может измениться.

— Вот вам еще один вариант психологического резерва, — заметил академик Аш. — Ребенок станет добрее и умнее.

— Это же ангел, — поклонился Хворостов. — Правда, с рожками.

— Итак, — подвел итоги Молотков, — будем считать, что пока мы пришли к соглашению о применении к малютке педагогического подхода. Гиганты педагогики Ян Амос-Коменский, Иоганн-Генрих Песталоцци и Жан-Жак Руссо наверняка приветствовали бы наше решение.

Все разошлись по своим кабинам, а Молотков решил перед сном заглянуть к своему заместителю и штурману. Его взору предстала сцена, заставившая вздрогнуть этого видавшего виды человека: Сергей Иванович мирно похрапывал в кресле дублера, а в кресле командира корабля восседал собственной персоной сын доктора биологии.

Глава семнадцатая,

изображающая сцены, полные истинного драматизма, но по сути своей оптимистические

Корреспондент «Новостей» Александр Стребинцев примчался домой на такси, чтобы захватить паспорт, без которого немыслимо даже было мечтать о проникновении в НПУ.

Каково же было его удивление, когда он узнал, что искомый документ лишь сегодня утром сдали на перепрописку в связи с изменением нумерации домов! Это был один из тех ударов судьбы, которые доводят до инфаркта даже атлетически сложенных мужчин.

Стребинцев хотел было договориться с начальником паспортного стола милиции о временном возврате документа его владельцу, но в ответ услышал, что «ракеты в компетенцию милиции не входят», и повесил трубку.

Корреспонденту «Новостей» ничего другого не оставалось делать, как подъехать к воротам Наземного пункта управления и дожидаться, пока выйдут Нарзанов и академик.

Между тем Нарзанов уже давно сидел в аппаратной НПУ и, не отрывая глаз от весьма внушительного по размерам телеэкрана, слушал пояснения одного из руководителей полета.

То, что открылось взору Жобре, потрясло его. Он увидел, как Алик Ноготков был усыплен Иваном Сергеевичем, подхвачен руками отца и отнесен в шлюзовую камеру явно в бесчувственном состоянии. Молоденький телеоператор, который сначала решил, что экипаж «Эллипса» готовит какойто спектакль, понял свою ошибку и теперь с тревогой следил за событиями. Начальник НПУ имел явно растерянный вид, да и академик выглядел не лучше.

Заместитель начальника НПУ все же нашел в себе силы сдержать чувства и дать необходимые пояснения журналисту.

В течение нескольких минут он успел рассказать о том, что уже не мог увидеть Жобре.

На вопрос Нарзанова, нельзя ли узнать о подробностях происшествия на «Эллипсе» у самого Молоткова, заместитель начальника НПУ ответил, что вот уже несколько десятков минут невозможно наладить четкую связь с экипажем корабля, — что-то мешает, радио как бы отключено, телепередачи безмолвны.

— Что показывают приборы, Эдуард Эвклидович? — удивительно спокойно спросил своего заместителя начальник НПУ.

— Курс «Эллипса» выравнивается, Виктор Люцианович, — ответил тот, — и скоро уже нечего будет опасаться.