Я не очень-то верю в видения и рай, но, когда она рассказывала, у меня не было ни малейшего сомнения, что она собственными глазами видела то, что описывает, и что она предназначена для рая. В ней было столько жизни, что вы тотчас чувствовали, какой удачный выбор сделал Святой Иосиф. Маленькие мученики с нею бы не соскучились. Во время своего рассказа вдруг она подняла взор. Силы небесные — ну что за глаза! Очень крупного калибра, и разили они наповал.

Однако, скромно слушая ее и поглядывая на счастливый круг ее престарелых учеников, я все более убеждался в каком-то подвохе. Пусть Розальба — безукоризненная святая. Пусть она осыпает бедняков — да и богачей, кстати — благодеяниями, как из рога изобилия. Пусть она любила генерала Зумалу Карреги, и генералу, в таком случае, не на что было жаловаться. Но не его единого любила она на белом свете и не одной его светлой памяти посвятила она свою жизнь. Если женщина однолюбка — а мне самомy случалось быть любимым такими однолюбками, — это сейчас видно. Вы можете спутать монашку со шлюхой, но если вам встретится одна из тех дам, какие, слышал я, в Индии бросаются в костер, чтобы их сожгли вместе с гелом мужа, — ее вы не спутаете ни с кем. Либо, думал я, эта белая леведь меняла любовников, как перчатки, либо она развращенная старая дева — для девы она поистине устарела, ей перевалило за тридцать, — которая с тоски морочит моих легитимистов, объявляя, что была любов-ницей генерала.

Розальба глянула на меня лишь однажды, но мне было ясно, что она ощущала мое присутствие. Как ни далеко сидели мы друг от друга, мы чувствовали такую же тесную связь, как если вы танцевали па-де-де посреди сцены в окружении нашего почтенного кордевалета. Когда она подходила к окну — посмотреть на свою карету, складки белого платья и локоны темных волос веяли и колыхались исключительно в мою честь.

Я подумал: никогда еще не было у меня мертвого соперника, поглядим-ка, на что способен генерал Зумала. На Пасху мне пришлось выслушать проповедь о святой Марии Магдалине. Интересно, труднее ли соблазнить эту святую, чем кого-то еще, или, может быть, легче? Старый боевой конь, говорят, всегда встряхивает гривой при звуке военной трубы.

Скоро я стал частым гостем в замке мадам Розальбы Не знаю, учуяла ли старая аристократическая община, какая опасность грозит ее святой. Я сопровождал ее, когда она посещала бедных и больных. Вначале я часто заводил с нею разговор о моей душе. Я исповедал ей множество моих грехов, но ни один не произвел на нее особенного впечатления, быть может, все они были ей знакомы. Кажется, она давала мне добрые советы, и я непременно бы ими воспользовался, если бы в самом деле хотел исправиться. Она была все так же серьезна и мила, я ей, кажется, нравился, но в нашем па-де-де она от меня отставала. Я, со своей стороны, выказывал терпение. Мне приходилось помнить о юном друге моем Вальдемаре, и я знал, что приберегаю для нее к концу танца приятный сюрприз.

Одно меня удивляло. Я воспитан лютеранином, и бабушка водила меня в церковь на каждое Рождество. Я выслушал немало проповедей, и разницу между святостью и грехом уяснил себе не хуже самого старика пастора Мефодия, как бы ни роднились наши личные вкусы касательно этих материй. Но — вот вам слово гвардейца! — в случае Розальбы трудно было разобрать, где — что. Она проповедовала богословие со сладострастием, будто со стола Господа потчевала ярого гурмана, а самая пылкая страсть в се устах отдавала невинностью детской забавы. Мне это не очень нравилось. Няня моя верила в ведьм, и часто в обществе Розальбы мне вспоминались жуткие рассказы старой Майи-Лизы, но никогда еще прежде не встречал я такой святой ведьмы и такой порочной святой.

В конце концов Розальба овещала мне свиданье вскорости, поздно вечером в пятницу. В тот день общество Сомюра собиралось с большой помпой погребать маршальскую вдову ста лет от роду.

Стоял конец июня. Я начал уже томиться проволочкой и решил — в пятницу непременно, или я никогда больше не приближусь к женщине.

И все это, надо вам сказать, могло вы получить иной оборот, не случись тогда в Сомюре другого происшествия. Но случилось так, что именно в эти дни очень богатый старый еврей — вроде того, о котором ты рассказывал, Фриц, — остановился там на неделю по пути из Испании в Голландию. Все у него было самого отборного свойства. О карете его, слугах и бриллиантах много говорили. Но особенно поразила нас в нашей школе верховой езды пара андалузских лошадок. Одна особенно — была благороднейшая из лошадей, каких только видывали во Франции. Даже и в нашем шведском полку едва ли можно было сыскать лучше. К тому же она была выезжена в королевском манеже Мадрида — и чтобы такая лошадь досталась еврею, и штатскому!

Из-за этих лошадок я на несколько дней забросил мадам Розальбу, столько было о них разговору. Мало кто из нас мог себе позволить подобную покупку, но мы считали делом чести их не выпустить из Сомюра. В конце концов барон Клоотц, миллионщик и большой острослов, как-то вечером после ужина сделав нам пятерым, ближайшим своим друзьям, забавное предложение. Он обещал купить лошадь у еврея и объявить ее призом в состязании, где мы покажем, чего стоим сами. Условия были — в течение дня проскакать три французских мили, выпить три бутылки местного вина и соблазнить по пути трех дам. Порядок событий каждый участник состязания назначал для себя сам, а лошадь еврея предназначалась тому, кто первым прибудет в дом барона Клоотца, исполнив все три условия.

Предложение это имело большой успех, и я уже прикидывал последовательность действий и перебирал в уме знакомых хорошеньких дам, когда вдруг сообразил, что день, назначенный для состязаний, — та самая роковая пятница. Вывор даты определялся в обоих случаях одним и тем же соображением: городская элита будет при деле и не сможет совать нос в чужие дела. Но я верил в себя и, уходя с ужина рука об руку с вальдемаром, уже предвкушая прелестнейшую шутку. Он все еще молился на Розальбу так смиренно, что ради нее готов был переменить веру и даже, я думаю, уйти в монахи. Мне часами приходилось выслушивать панегирики в ее честь. Все же после долгих уговоров мы убедили его принять участие в состязании. Возможно, он хотел покрасоваться перед Розальбой на испанском скакуне — он был недурной наездник.

Не хвастаясь, должен сообщить, что точно в назначенный час явился на свидание в белый замок Розальбы. Ее камеристка — больше в доме не было ни души, все отправились на похороны — провела меня в будуар в башне по каменным высоким ступеням. Ставни были закрыты, в будуаре темно и после жары казалось прохладно, как в соборе.

Было много велых лилий, и воздух отяжелел от их запаха. На столе стояли бокалы и бутылка самого лучшего вина, какое я в жизни пивал, — сухого Шато Икем. Моя третья за день бутылка.

Розальба меня ждала. Как всегда, в очень скромном уворе, но вдруг преобразясь в невиданную красавицу.

Если то, что случилось со мною в будуаре, покажется диким и фантастическим и похоже более на сказку или рассказ с привидениями, нежели на любовное приключение, — вина не моя. Да, правда, день был изнурительно жаркий, и ночью разразилась гроза, и, когда я входил в дом с раскаленной дороги, в тяжелых сапогах, голова у меня слегка кружилась. Быть может, я был влюблен сильней, чем сам догадывался, не знаю, но вдруг белый свет сошелся на ней клином. Вино, которое я пил, бешеная скачка — показались мне неовходимой прелюдией, посвя-щением в этот великий миг любви. Тем не менее я отчетливо помню все, что тогда случилось.

Я не мог терять время. Голова моя кружилась, комната качалась перед глазами, страстные слова любви сами летели с губ. Минута — и она очутилась в моих объятиях в разметавшемся белом платье. Она сама была — лилия в грозу, белая и качающаяся, и лицо у нее было мокро от слез. Но она отстранила меня, вытянув перед собою руки.

«Погоди минутку, — сказала она. — Выслушай меня. Мы тут одни. Никого нет в доме, кроме нас и моей камеристки, той хорошенькой девушки, которая провела тебя сюда. И тебе не страшно?»