Третьим в компании был высокий и крепкий, тоже нарядный юнец в светлых кудрях и с розовым, несколько овечьим лицом, без всяких признаков подбородка, переходящим в толстую шею. Этот впитывал каждое слово пожилого господина и не сводил с него глаз. Все трое уселись за трапезу, озаренные блеском свечей.
Юная дама взглянула на вновь прибывших, встала, запахнулась в свой черный плащ и ушла. Август проводил ее за дверь, где ждал уже старый слуга со свечою в руке.
Когда Август вернулся, на столе его встретил каплун и торт в розовых завитках свитых сливок. Ужинавшие у окна так шумели, что он то и дело отвлекался от своих мыслей и от еды и поглядывал в их сторону. Он замечал, что старик, усиленно подливая вино сотрапезникам, сам пил только лимонад, но оживлялся, однако, ничуть не меньше других, словно черпал веселость из пьянящего источника, вьющего внутри и не нуждающегося в пополнении извне. Наконец голос его зазвучал, не перевиваемый другими, и Август услышал следующую историю.
— Много лет назад в Пизе, — говорил пожилой господин, — я был свидетелем того, как Монти, славный наш сочинитель, выхватил пистолет и выстрелил в монсеньора Талбота. Случилось это за ужином, и ужинали только мы трое, в точности как вот мы сейчас с вами. А вышло все из-за спора о вечном проклятии.
Монти, издавший тогда как раз своего «Дон Жуана», был во власти жестокой тоски, не пил, не принимал участия в беседе, и монсеньор Талбот подивился такому расположению духа в поэте, достигшем столь громкого успеха. И Монти тогда спросил, не кажется ли монсеньору, что всякий вы мучился от тяжкого чувства ответственности, создав человека, обреченного вечным мукам. Талбот с улыбкой утешал его тем, что вечный огонь уготован лишь людям подлинно существующим, Монти стал кричать, что его Дон Жуан существует подлинно. Монсеньор, все еще улыбаясь и развалясь на стуле, объяснил, что имеет в виду существа из живой плоти. «Живая плоть! — вскричал поэт. — И вы могли усомниться в живости его плоти, когда в одной Испании тысяча три дамы принесут вам свидетельства, что с этим у него все в порядке!»
Монсеньор тогда несколько серьезней спросил его, уж не считает ли он себя создателем наравне со всемогущим Богом. «Всемогущий Бог! — крикнул Монти. — Бог! Да знаете ли вы, что Бог именно и мечтал всегда создать моего Дон Жуана, Гомерова Одиссея и Сервантесова Рыцаря Печального Образа? Для них-то и старался он, создавая свой ад и рай. Или вы полагаете, что всемогущий собирался коротать вечность в обществе моей тещи и австрийского императора? Люди — лишь глина в руках всевышнего, его материал, мы же, художники, мы — его орудия, его шпатель и резец, и, когда статуя выполнена по его замыслу в мраморе и бронзе, он нас развивает и отбрасывает, и мы иного не стоим. Когда вы умрете, монсеньор, вы загаснете, как свеча, и ничего-то от вас не останется, а по вечным чертогам гуляют Орландо, Мизантроп и моя бедная, несчастная дона Эльвира. Таков рабочий план Творца, и, если нам он покажется немного растянутым, кто мы, чтобы его судить, мы, ничего решительно не смыслящие в том, что такое время и вечность?» Монсеньор Талбот и сам был большой ценитель искусств, но ему неприятно стало слушать подобную ересь, о чем он и сообщил весьма строго поэту. «Ну так отправляйся же туда и сам убедись!» — вскричал Монти, и, оперев о край стола пистолет, которым поигрывал, он выпустил заряд прямо в прелата, и тот упал, обливаясь кровью. Дело вышло нешуточное, монсеньору Талботу пришлось подвергнуться тяжелой операции, и некоторое время он был между жизнью и смертью.
Молодые люди к тому времени уже выпили три или даже четыре бутылки вина, а потом устали резвиться и предлагать на выбор рассказчику разные виды вессмертия, которые он бы мог обрести под пером разных поэтов. Но в их речи мелькало так много незнакомых имен и понятий, да и голоса их звучали так неотчетливо, что Август упустил нить беседы и подхватил ее только тогда, когда слово опять взял старик.
— Нет, нет, дети мои, — сказал он, смеясь, — сам я связываю с бессмертием куда более основательные надежды. Но мне хочется обратить ваши мысли к вечности или хоть развеять уныние, в которое погрузился недавно наш милый Нино, к печали всей Тоскании. А потому я вам расскажу еще другую историю.
Он откинулся на стуле и до конца своего рассказа уже не прикасался к еде и питью. Август заметил, что смуглый сосед, которого называл он своим Нино, последовал его примеру, так что юнец с овечьим лицом единственный из троих и оставался верен простым радостям жизни.
— Жил в Пизе, мои милые, — начал старик свой рассказ, — еще во времена моего прадеда богатый дворянин древнего рода, и на долю его выпал страшный удар судьбы. Юный друг, особенно близкий его сердцу, которого осыпал он щедротами, отплатил ему черной неблагодарностью, нанеся ему оскорбление, да вдобавок такого сорта, что, стань оно нзвестно, оно, без всякой его вины, навлекло вы на него презрение света. Дворянин наш был философ и больше всего в жизни ценил душевный покой. Когда он заметил, что лишился сна, и понял, что ему не вернуть былого веселья, покуда он не прольет кровь юного врага, он решил, что пролить ее стоит. Но из-за своего положения в обществе и еще кое-каких обстоятельств он не мог это сделать собственными руками, а потому призвал на помощь молодого наемного убийцу. В те поры еще водились подобные люди. Юноша этот был отчаянный мот и довел себя до долгов, от которых не видел иного спасения, кромеженитьбы. Друг моего деда сделал ему прекрасное предложение. «Я хочу, — сказал он ему, чтобы все остались довольны. Я заплачу тебе за свой душевный покойстолько, сколько он того стоит, а это немало. Помоги мне своим искусством, а уж я погашу твои долги сполна и выкуплю даже коралловые четки твоей прабабки, которые ты отдал в заклад.» Наемник согласился, и на том они и порешили.
В этом месте рассказа большой черный кот, лежавший у камина, вдруг вспрыгнул к старику на колени. Не взглянув на него, старик стал его гладить и продолжал:
— Часы пробили полночь, когда убийца ушел на дело, и, зная, что все равно ему не сомкнуть глаз, дворянин ждал его в своем кабинете за заставленным яствами столом. Едва провило час, молодой человек появился в дверях бледный как смерть. «Я отомщен? — спросил дворянин. — Мой враг убит?» — «Да», — отвечал наемник. «Точно ли?» — спросил дворянин, а сердце у него так и плясало в груди. «Да, — сказал наемник, — если точно убит тот, кому я трижды вонзил в грудь мой стилет по самую рукоять. (В те поры, милый Нино, еще пользовались этим орудием.) И чтобы все, как вы сами сказали, остались довольны, я хочу с вами выпить бутылку шампанского.» И они прелестно отужинали вдвоем. «Знаете ли, — сказал вдруг наемник, — что, по-моему, ужасно досадно? А вот что: все мы заделались такими умниками, что уж и не верим в то, чему учили нас наши благочестивые бабушки. Ведь как я был бы рад, если в верил, что оба мы с вами обречены на вечные муки!» Дворянин удивился и пожалел юношу, который был, кажется, сам не свой. И, чувствуя к нему в тот момент живейшее расположение, он всячески пробовал его утешить. «Видно, для тебя это было чересчур, — сказал он. — Я-то думал, ты покрепче. Что же до вечных мук, ты не отчаивайся, тут ты прав, надо думать. Убийство, которое сегодня ты совершил, я сотни раз совершал в сердце моем, а стало быть, согласно Писанию, точно так же в нем повинен. Иные схоласты могут даже доказать, что твое участие в деле было ничтожным и кажущимся и ты успеешь еще отмыть свои руки в крови агнца и сделать их вновь белоснежными. Однако же, как ни прискорбно, расплачиваясь с тобой, я помнил о беспокойстве, которое тебе причинял, и о риске, которому тебя подвергал, зная законы Пизы и связи моего покойного недруга, о душе же твоей как-то не думал. Оказывается, тебе и с этой стороны грозит опасность. И как вы мала она ни была, я даю тебе сверх прежней платы еще и мой перстень.» И с этими словами он снял с пальца перстень, украшенный огромным рувином, бесценное сокровище, протянул молодому человеку, а тот расхохотался ему в лицо, будто ни о каких высоких материях они и не говорили, и был таков. Дворянин наш улегся в постель и впервые за долгие месяцы уснул крепким сном, убаюканный сладкими мыслями о том, что желание его наконец-то исполнилось и он со всею щедростью расплатился с юным его исполнителем.