— Нет ничего удивительного, почтенный отче. Разные бывают люди. Среди турок есть бедные, есть и шляхтичи, работорговцы и палачи. Власть имущие окружили себя янычарами, угнетают и свой и соседние народы. Да это не вечно, как и короста на теле человека, отец Даниель: согреют люди воды, не пожалеют гречневой золы и до костей смоют грязь с кожи… Я не уйду из Пловдива до тех пор, пока не освобожу Назруллу и младшего Парчевича. Ведь их казнят. Турка, кажется, ждет мученическая смерть на крючке в черной башне. О, я знаю, что это такое!

— Как спасешь их, братец! Турки…

— Без вас, без помощи людей, разумеется, тяжело спасти.

— Помощь людей. Были когда-то люди, гайдуки… — со вздохом сказал старик.

Отец Даниель так бы и ушел от Богдана, оставив его наедине со своими страшными намерениями. Хотя бы слово сказал, возразил. Богдан быстро вскочил с рогозовой подстилки, на которой лежал. Придержал старика за рукав.

— Хотел бы повидаться с вашим отцом диаконом. Да, пожалуй, и Парчевича попросите зайти ко мне, хочу посоветоваться с ним. Ведь сын его в опасности…

Диакон не пришел в заросший деревьями и дерезой двор церковного сторожа. Понятно, что борьба болгарских церковников с турецким порабощением не заходила так далеко, как предполагал несчастный беглец. А у Парчевича были свои счеты с турками. Неизвестно, за что притесняют угнетатели, губят его единственного сына. Совсем еще мальчика!

Вечером к Богдану наведался Парчевич. Он обрадовался, когда заговорили о спасении его горемычного сына.

— Беглер-бек, к нашему несчастью, молчит. А пловдивские каратели обоим угрожают смертью. Они даже слушать не хотят отца Никона, здешнего молодого диакона, решившего защитить моего сына и вашего Назруллу.

— Принесут ли вам что-нибудь утешительные благие намерения настоятеля церкви? Нравы у янычар людоедские. А время бежит, зря тратим его, надеясь на проявление человеколюбия со стороны кровавых поработителей. Гайдуков бы поднять против них! Гайдуков, усыпленных янычарским террором и беззаконием.

— Да, это правда. Горькая для нас, болгар, но правда. Смирились и погасили огонь свободолюбия… Отец Атанасий послал меня к вам, чтобы посоветовать спрятаться, как уже говорил старик Даниель. А он хорошо знает натуру янычар, на собственной шкуре испытал ее еще в молодости.

Последние слова Парчевича заинтересовали Богдана. Он взял старого рыбака под руку и повел к сараю, стоявшему в глубине двора. В юношеской голове созревал опасный, дерзкий план, которым он тут же поделился с Парчевичем:

— Ночью надо проникнуть в эту проклятую всеми богами и адом темницу! Если даже для этого придется пролить кровь. Ведь там ждет своей смерти и ваш малолетний сын Петр!

— Гайдуков бы для этого дела!.. Перевелись они, что ли, или притаились? Что я могу сделать один со своим горем да с голыми руками? А там вооруженные янычары… Да и где эта темница, до сих пор не знаем. А где спрячем несчастных, когда освободим их? — расправляя плечи, сказал рыбак таким тоном, словно он уже стал гайдуком и идет освобождать заключенных.

Парчевич и Богдан задумались. Действительно: куда бежать им после освобождения? Пловдив по-прежнему остается чужим городом, который переполнен турецкими аскерами. Кроме настоятеля церкви да сторожей, не на кого положиться. Бегство обреченных всполошит все это осиное гнездо. Если бы им помогли гайдуки — тогда сразу в лес, в горы! Но леса, опоясывающие город, тоже окружены янычарами и полицейскими…

— Куда бежать?.. Да уж потом, как смертники, вместе будем искать путей для бегства. В горы, в лес, а потребуется — и тут будем драться до последнего вздоха! Когда грозит смерть на виселице или в змеиной яме — раздумывать не приходится! Только бы освободить!.. А потом… Может, попытаться уговорить кого-нибудь из часовых, подкупить их. Лучше всего — посоветоваться с самими болгарами. Они знают свой город и не менее нас ненавидят турецких захватчиков.

— Таких тут большинство, вся Болгария! Старые тырновчане тайком молодежь готовят! Сам сторож Даниель… — начал было Парчевич и умолк.

— Уговорить бы одного-двух помочь нам… Приведите ко мне надежных людей. Сам буду взывать к их душам, хоть и чужеземец я тут. Как тяжело, когда не знаешь города. Отсиживаешься тут, в сарае, озираясь вокруг, а там погибают молодые, чудесные люди… Приведите ко мне болгар, сам поговорю с ними. А святым отцам, может, и не следует раскрывать нашей тайны. Лучше без них.

— Да что вы, братец. Батюшки… Сам сторож Даниель…

— Грехи наши перед богом они действительно бескорыстно замолят, — прервал его Богдан. — А тут ведь турки, людоловы! Что сказать о старике Даниеле? Не ослепила ли вера его ненависти к врагам? Можно рассчитывать только на тружеников, которые, как гайдуки, с молоком матери всосали в себя эту ненависть. Только на них. Пускай священники совершают богослужение. А отца Никона надо уговорить помочь нам.

Парчевич одобрил предложение Богдана. Только порой пожимал плечами, настороженно озирался. Он во всем соглашался с храбрым казаком.

— Что же мне сказать болгарам?

— Уговорите их прийти ко мне. Посоветуйте встретиться с украинским казаком, бежавшим из турецкой неволи. Хочу познакомиться с жителями Пловдива, как вот с вами, отец. Может быть, я навсегда останусь у них, стану настоящим филиппопольцем… — горько засмеялся Богдан.

Парчевичу не по себе стало от такого смеха. Но Богдан заронил надежду. Старика бросило в пот. Посмотрел на вечерний горизонт. А из-за сарая, точно из ночной темноты, снова вышел сторож Даниель. Будто бы только его и не хватало, чтобы окончательно решить этот сложный вопрос.

— Опасности подвергаете себя, братцы, — произнес, поглядывая на небо. — Правда, уже стемнело, слава всевышнему. Но отец Атанасий настойчиво советует брату Богдану в эту ночь укрыться в новом месте.

— Где именно, отче Даниель? Лучшего укрытия, чем совиная пещера возле церкви архистратига, не найти. Туда и пойду. Не так ли, братья? — загадочно спросил Богдан.

— Должно быть, так, — пожал плечами Парчевич, по-заговорщицки посмотрев на сторожа. — Так я пошел!

Богдан не мог разглядеть в темноте выражения глаз старого Парчевича. Только его голос, дыхание, слова: «Так я пошел!» — о многом сказали не только Богдану, но и сторожу. Заговор уже начался! Даже сторож улыбнулся про себя и, словно ему подменили ноги, бодро, совсем не по-стариковски, последовал за Парчевичем.

24

В тревожном ожидании, в разговорах с озабоченным сторожем церкви прошел еще день…

Надвигалась полночь, угасали последние звуки уходившего дня. Город притих, даже собаки точно онемели, не лаяли. Лишь на реке Марице трудились, перекликаясь, плотовщики, выводя плот на быстрину, чтобы обойти забитый купеческий причал.

Вдруг на северной окраине Пловдива, на тырновской дороге, послышался топот галопом скачущего коня. Все ближе и ближе топот копыт, свист нагайки.

На улицу стремительно выскочил встревоженный всадник. Конь по привычке повернул к воротам первого двора. Но янычар стеганул его нагайкой, и он бешено поскакал по улице. Пронесся по мосту и, наконец, оказался возле высокого дубового забора караван-сарая.

Властелин города и живших в нем людей, командир янычарской сотни и пловдивского гарнизона, как всегда, с вечера производил с аскерами отбор заключенных, осужденных на казнь. Баша караван-сарая только что привычно доложил своему начальнику, как это делал каждый вечер. Потом зевнул. Время было позднее. Ежедневные хлопоты с заключенными, охрана их и отбор на казнь не надоедали только неумолимому баше янычарского отряда гарнизона. Послать человека на казнь, видеть его испуг после объявления приговора — доставляло баше величайшее удовлетворение, было смыслом жизни. А это отнимало время. Именно поэтому баша всегда допоздна задерживался в караван-сарае.

Наконец вышли во двор, где каждую ночь прощались почти на сутки. Трещали пылающие смоляные факелы, во все стороны разбрасывая пучки кровавого света. Почувствовал усталость и всегда неутомимый командир янычар.