Не выходила из головы у Богдана песня, которую по дороге пел Максим. Он, собственно, и не пел ее, а мурлыкал, словно вдумываясь в ее смысл, не заботясь о мелодии. Раненый Богдан, лежа на возу, прислушивался: а что же дальше будет — посоветовала ли мать, подули ли попутные ветры? Кривонос так и не доводил песню до конца. Обрывал на высокой ноте: «розра-аду ми да-ай!..» — и умолкал, пока снова у него не появлялось желание петь. Хотелось спросить у него, чем же кончается песня.

Мажара раскачивалась на неровной дороге, поскрипывали колеса, клонило ко сну, но и во сне песнь Кривоноса мерещилась впечатлительному Богдану-Зиновию. Он порой и сам в одиночестве пел, играл на лютне, прислушивался к пению Мелашки, аккомпанировал ей. А эта песня Кривоноса трогала своим мудрым содержанием, укрепляла в поисках жизненных дорог… Посоветуй, посоветуй, матушка…

Но Максим был неразговорчив, у такого не многое узнаешь. Насупив брови, он всю дорогу ехал, углубившись в свои мысли. Его пение тоже было выражением напряженной душевной жизни. Уже по тому, как пришлись по душе Максиму слова этой песни, Богдан мог судить о настроении своего старшего побратима. Ему все стало ясным: и скупость Кривоноса на слова, и проклятья врагу, имени которого он не называл, и даже следы оспы на лице — все это складывалось воедино.

Впервые Максим стал браниться, когда Мусий Горленко рассказал о жестокости шляхты, о смерти невинного Галайды на колу в Звенигородке. Вторично Максим выругался, когда Иван Ганджа вспомнил о том, как он бескорыстно оказал услугу Потоцкому, за что его потом шляхта чуть не лишила жизни.

Богдан уже понял, в ком видит своего смертельного врага Максим, и огорчился. Разве можно жить на свете, когда душа переполнена ядом, когда сердце горит ненавистью? Богдан не думал о неисчислимых страданиях людей, о горе, которое за свой долгий век причинил украинскому народу прославленный седой гетман Станислав Жолкевский. Юноша не мог простить ему убийства Наливайко, но уважал в нем Храброго и талантливого воина и человека, покровительствовавшего семье Хмельницких. А Жолкевский после короля является первым шляхтичем Речи Посполитой!

Хмелевский, да и Андрей Мокрский — тоже шляхтичи. Могут же и среди шляхтичей быть люди с добрым сердцем, заслуживающие уважения! Вон отец уже сколько лет хлопочет о восстановлении шляхетства Хмельницких с гербом «Абданк», затерявшимся в сложных, счастливых и несчастливых судьбах их рода. Может быть, уже восстановил?..

Знает ли и что думает об этом Максим? Спросить бы у Мусия, ведь он старший в их отряде. Ганджа и Базилий тоже остались в отряде. Отмену приговора они рассматривали как попытку магистрата заманить их во Львов. А им не хотелось снова попасть в руки магистратского правосудия.

Путь их длился недолго.

В Киеве, благодаря неустанным заботам Максима, раненого Богдана приняли в госпиталь при школе Богоявленского братства, что на Подоле, и поместили в одну из самых светлых, уютных палат. Ректор школы братства, настоятель Воскресенской церкви Нов Борецкий, оказался знакомым Богдана по Львову. Учительствуя в школе львовских братчиков, он встречался с любознательным юношей во время бесед у преподобного Кирилла Лукариса. Борецкий сразу узнал Богдана и тепло принял его. Монахи братства разными бальзамами лечили раны Богдана. Мелашка целыми днями просиживала в палате, подавая ему еду, развлекая больного.

Максим три дня подряд навещал Богдана, беспокоясь о его здоровье. Он позаботился также и о Богуне и Мартынке, поместил их в кельях Печерской лавры, подальше от всевидящего ока королевских держиморд. Перед отъездом из Киева он забежал попрощаться с Богданом, обещая ему вскоре возвратиться с новостями. Он собирался выехать вместе с переяславцами, направляясь на Низ и к Сагайдачному в Терехтемиров.

— Дела, брат Богданко! Живем не горюем: в родной стране озираемся да на саблю опираемся… Поправляйся, а я вскоре наведаюсь к тебе, — поцеловал он в лоб лежавшего в кровати Богдана и ушел.

Богдан постепенно поправлялся. Тайком от Мелашки он начал подниматься с постели, прохаживаться по комнате. Единственное окно выходило во двор, посредине которого рос высокий кудрявый ясень. Поодаль стояли, тесно прижавшись друг к другу, одноэтажные каменные дома. За ними росли еще ясени, а дальше, сколько можно было охватить взглядом, темнел сизоватый лес. Со второго этажа госпиталя, где лечился Богдан, можно было видеть как на ладони весь Киев. Каждое утро, во время приема лекарств, когда Мелашка открывала окно, Богдан слышал не только крики бурсаков, что толпились вокруг ясеня, во и громкий шум, доносившийся со стороны рынка, находившегося на площади позади дома.

Однажды утром Мелашка застала Богдана возле окна. Юноша не слыхал, когда она вошла в комнату, и начал смущенно оправдываться, говоря, что он, дескать, просто наблюдал за бурсаками, ибо соскучился уже по белому свету. Женщина сочувствовала ему, но что поделаешь? Пока болен, должен терпеть. И тут же рассказала ему о неприятном происшествии: администрация воеводства задержала на рынке Богуна. Пристали к нему: мол, признавайся, ты тот самый осужденный Карпо, «сподвижник изменника Наливайко»?

— Могут потащить на суд пана Федора, — горевала женщина.

— На суд? А Мартынко? — забеспокоился Богдан. — Почему они так придираются к нашим людям?

— Мартынко в это время покупал бублики с паном Максимом… Конечно, взяли бы, если бы не находчивый Максим да не казаки киевского полка. Это, мол, наш человек, полковой кобзарь, ищите другого… и взяли его с собой. А вскоре и полковник откуда-то появился, стал интересоваться: кто да что? Он посоветовал пану Федору признаться, просить прощения у короля, который, наверное, простит слепого…

— Полковник узнал, кто такой пан Федор?

— Так ведь при нем находится Максим, который не станет же обманывать и полковника… Дай бог здоровья казаку, за словом в карман не полезет, — как отрезал полковнику: «Пускай прощают, пока человек свободно гуляет. А уж когда на ноги кандалы наденут — будет поздно. Мир еще никогда не слыхал, чтобы Корона человека из кандалов освободила. Не позволю я вам взять кобзаря, людей призову на помощь, но не позволю! Благодаря ему по нашей святой земле разносится слава о доблести народной, не дам, пан Михайло, его в обиду, пану Петру жаловаться буду!..»

— А кто такие паны Михайло и Петр, матушка?

— Да Михайло это, наверное, Дорошенко, известный среди казаков полковник из Запорожья. И Петра не знаешь? Он Сагайдачным называется, гетманом у них… Люди говорят — монахом бы человеку быть. Святое писание, как наше, благочестивое, так и католическое, знает лучше батюшек, ходит в церковь, поет на клиросе, читает часослов… Ну настоящий монах, да и только, а не казацкий гетман…

— Так теперь уже не поймают нашего пана Федора? — не унимался юноша, прерывая рассказ Мелашки.

— Нет, Богдась, Максим и к тебе, видишь, не зашел, уходя вчера из Киева вместе с кобзарем и Мартынком.

— Значит, Мартынко тоже ушел из Киева? — озабоченно спросил Богдан. — Почему же он ко мне на зашел перед уходом?

— Некогда было! Так спешили… Уж если ляхи нащупали осужденного, то, как кот сало, обязательно выкрадут, не уследишь. Ведь за голову кобзаря Объявлена награда. Он обреченный… Максим обещал довести Богуна с Мартынком до Переяслава. Может быть, удастся укрыть их где-нибудь на Низу. Полковник-то как будто смилостивился, велел отпустить их. Но в воеводстве свои порядки. Хотя Сагайдачного сам король уважает, да что из этого уважения, если шляхтичи, словно гончие псы, снова схватят пана Богуна и будут пытать его? Виданное ли дело?