Вергильев так глубоко задумался, что потерял его из виду.

А он уже дошел легкой походкой до сцены, где его ожидала жена шефа. Президент поцеловал ей руку. Жена шефа была в легком обтягивающем платье цвета… дождя, так определил этот цвет Вергильев. Как из тончайших водяных нитей было сплетено ее платье. Она не просто не проигрывала, но с разгромным счетом выигрывала свое тело у времени. Вергильев пытался, но не мог представить себе ее в почтенном возрасте, как с разбега налетал башкой на стену… из воды? Почему-то ему казалось, что старость и жена шефа несовместны, как гений и злодейство, хотя жена шефа, при всем Вергильева к ней уважении, не тянула на гения, а старость, если и была злодейством, то не большим, чем детство, отрочество, юность и зрелось. То есть собственно жизнь.

Президент о чем-то говорил с женой шефа, не обращая ни малейшего внимания на окружающих, почтительно отступивших от них на несколько шагов. Вергильев был вынужден признать, что президент, несмотря на свой возраст, преуспел в игре со временем. Он неплохо смотрелся рядом с женой шефа. Пожалуй, даже лучше, чем шеф, крамольно подумал Вергильев.

Отставка правительства, вспомнил он, в сущности, это не так плохо. Во-первых, не так обидно шефу — не один он, а все скопом! Во-вторых, Вергильев грамотно поработал с этим… как его… Буниным, уведя шефа из-под персонального нокаутирующего удара под размашисто-оглушительную общую оплеуху правительству. В-третьих, наблюдая, как президент чирикает с женой шефа, Вергильев пришел к выводу, что есть, есть у шефа незадействованный (или… задействованный?) резерв, чтобы остаться на плаву.

Тем временем президент легко, как на крыльях, взлетел на сцену.

Легко — без бумажки — произнес речь, вспомнив хрестоматийное: «Без воды — ни туды и ни сюды» и переиначив слова известной песни: «Губит людей не пиво — губит людей вода!» По президенту, так именно пиво губило, расслабляло российскую молодежь, в то время как вода — аква-комплексы, водные виды спорта — взбадривала ее, побуждала к физическому и нравственному совершенствованию. «На линии воды, — завершил выступление президент, — открывается дверь в вечность. Россия решительно входит в эту дверь. Кто против воды — тот против России! Кто против России — тот против нас! Кто против нас — тот и дня не проживет!»

Обступившая сцену толпа восторженно заревела. Толпе всегда нравились экспромты президента.

Однако на бульваре, где из последних сил выдерживал паузу «Тангейзер», происходило нечто, что нравилось толпе больше, нежели «водяные» экспромты президента. Или — там собралась более многочисленная, а главное, более отзывчивая на креатив толпа. Разнузданное победительное веселье явственно ощущалось в антрактном реве. Неуместное, никак не согласующееся с музыкой великого Вагнера, похабное ликование переполняло ревунов.

Вергильев догадывался, что это за рев, и какого рода этот креатив. Ему стало смешно: отставка правительства свершилась под аккомпанемент полового акта на оперной сцене.

Небесный крокодил тем временем «доел» вторую половину солнечного колобка. Этого ему показалось мало. Крокодил попросту заменил собой небо, преобразовал его в сплошную «линию воды», на которой, по мнению президента, «открывалась дверь в вечность». Крокодил распахнул эту дверь. Вода (вместе с крокодилом?) отвесно рухнула вниз.

Пешеходы на Тверской улице опрокинули металлические ограждения. Вокруг площади сомкнулось мокрое, не знающее как разогнуться, где укрыться от дождя, многотысячное живое кольцо. Охрана обступила президента, но пробиться к кортежу сквозь хаотично перемещающихся в потоках воды, не реагирующих на указания, скользящих и падающих на землю соотечественников было невозможно.

Тем временем оперный рев оснастился набатным звоном, словно на уши невидимой орущей голове, видимо той, с какой сражался пушкинский — вдруг на Пушкинской же площади? — Руслан, повесили серьги-колокола.

Сквозь плотный занавес дождя с бульвара на площадь, опережая колокольный звон, катилась волна срывающих с себя одежду, частично раздетых и совершенно голых молодых людей. Внезапно обострившимся зрением (свойства перископа приобрели его глаза) новоявленный подводник-Вергильев разглядывал сквозь хлещущие с неба потоки прыгающие груди, бритые, подстриженные и лохматые лобки, разноцветные татуировки на девичьих плечах, животах и ягодицах. В поле зрения перископа вынужденно попадали и мужские тела — мускулистые и дряблые, с восставшим, полувосставшим и совершенно не восставшим, можно сказать, позорно рабствующим достоинством. Не очень понятно было, зачем, вообще, его демонстрировать революционному миру?

На бегу составлялись пары, тройки и более многочисленные эротические коллективы. Они тут же — на площади — бросив на асфальт остатки одежды, или стоя, сидя, боком, в самых фантастических, невозможных в обыденной жизни позициях, совокуплялись, сплетались вокруг деревьев и фонарей в вакхические, дионисийские венки.

Вергильев решил держаться поближе к начальству, справедливо рассудив, что президента уведут с площади в первую очередь. А он вместе с членами отставленного правительства следом, следом…

Президент, надо отдать ему должное, вел себя совершенно спокойно. Охранник пытался раскрыть над ним зонт, но вода с неба била с такой силой, что раскрыть зонт не удавалось. Можно сказать, в шланг превратился зонт, из которого охранник поливал президента, словно тот был цветком или овощем. Президенту это надоело, и он отодвинул охранника. «Не будем отрываться от народа, — расслышал Вергильев слова президента. — Аки посуху, не получится». Потом он поманил к себе другого охранника — с кейсом. Тот извлек из кейса бинокль, протянул президенту.

Некоторое время президент рассматривал в бинокль, что происходит на площади.

— Не думал, — передал он бинокль жене шефа, — что молодежь воспримет мои слова о пользе водных процедур столь буквально. Кто тут намекает, — строго обратился к протиснувшейся к нему, перепуганной и ни на что не намекающей, съемочной группе Би-би-си, — что наша молодежь утратила пассионарность? Разве у вас… в Гайд-парке такое возможно?

Охрана оттерла корреспондентов, пытаясь расчистить дорогу к президентскому кортежу. В открывшейся на мгновение перспективе возник огромный негр, занимавшийся любовью с девушкой у фонарного столба. Девушку, однако, если, конечно, это была девушка, за широким стилизованным столбом было не разглядеть, и казалось, что негр выдалбливает членом, как отбойным молотком, в чугунном фонаре дыру.

Но недолго президент, жена шефа и члены отставленного правительства смотрели на стахановца-негра. Кольцо вокруг сцены вновь свернулось удавом. Дождь ударил с новой силой.

У Вергильева мелькнула мысль, что больше всего на свете президенту сейчас хочется, чтобы вокруг не было ни охраны, ни отправленных в отставку министров. Даже против распоясавшегося (в прямом и переносном смысле слова) проходчика-негра не возражал бы президент. Пусть себе рубает любовный уголек. Президент бы с удовольствием избавился от промокшего до нитки костюма и присоединился к молодым людям с бульвара.

Но не один.

Он бы бежал и бежал, пока не догнал бы жену шефа. А той предстояло сделать выбор — остаться с президентом, сбросив сплетенное из нитей дождя платье, или — раствориться в дожде, прежде чем президент ее настигнет.

Толпы напирали со всех сторон, словно тиски сжимались вокруг сцены.

Со стороны бульвара накатывались голыши.

С Тверской — одетые, но ищущие защиты от ливня, граждане.

От Малой Дмитровки — рявкающие в мегафоны демонстранты с изжеванными в лохмотья, как если бы дождь был огромной ненасытной пастью, транспарантами. Пасть еще и оказалась с юмором, сократив на одном из уцелевших транспарантов святое слово «свобода» в… «во…ода». С другого — видимо, напоминавшего о выдающемся борце за демократию академике Сахарове, пасть слизнула все буквы, издевательски оставив только «Сахар».