Казалось, что парижане относятся к русскому царю лучше, чем к посаженному на трон Людовику. Новый король, тучный, неуклюжий человек, все время старался подчеркнуть, что его род более знатный и древний, чем род Романовых. Александр редко посещал дворец Бурбонов, разговор с королем как-то не клеился. В отместку Людовик XVIII не включил Александра в список лиц, получивших большую ленту Святого Духа, а парижане вежливо спросили у Александра, не желает ли он, чтобы они переименовали Аустерлицкий мост. Может он вызывает плохие воспоминания? Александр отказался: «Нет, достаточно того, что будут знать, что император Александр прошел через этот мост со своими войсками».

Еще, разумеется, балы и театры. Народные гулянья. Русское офицерство вело жизнь легкомысленную. Цесаревич Константин сказал, что никогда не веселился дома так, как в Париже.

Казимир Валишевский: «…царь сыграл роль верховного арбитра, проявив такую возвышенность взглядов, взвешенных суждений и властность, каких у него никогда не было в прошлом и которых он ни в каких обстоятельствах не достигнет в будущем».

В мае 1814 года принц-регент пригласил своих союзников в Англию. Успехи русских привели древний Альбион в восторг. Когда Александр со свитой ехал из Дувра в Лондон, то мог видеть вдоль дорог массы народа, все кричали «ура!». Александру и королю прусскому досталась своя порция почестей и от аристократов: балы, обеды, вино лилось рекой. Не меньшей славой был вознагражден казачий атаман Платов, он был в свите царя. Боевого атамана совершенно замучили любовью, в довершение всего, когда в Оксфорде Александру присвоили звание почетного доктора права с вручением докторского диплома, то эту же научную степень получил и Платов. (А еще мы своих ругаем за неразборчивость в присвоении научных наград! Помните, каков Платов в «Левше» у Лескова?) Английские дамы выдергивали по одному волосу на память из хвоста платовского коня, — это было модно. Словом, повеселились в Англии.

После Лондона Александр через Нидерланды направился в Россию, а по дороге заехал в Баден, чтобы повидаться с женой, которую не видел полтора года. Императрица Елизавета Алексеевна выехала из Петербурга 19 декабря 1813 года. Она ехала в Германию к матери. Там в Бруксальском замке должна была состояться встреча с Александром. Поездка царя в Лондон задержала эту встречу, теперь его ждали с большим нетерпением.

Наконец день приезда Александра был назначен. Елизавета Алексеевна выехала навстречу мужу. Р. С. Эдлинг, она была в свите императрицы, так описывает эту встречу: «Государь обнял ее (Елизавету Алексеевну. — Авт.) с всей простотой и нежностью и спросил, узнает ли она его постаревшее лицо». Отношения жены с мужем были, скажем так, сложными. Матушка-маркграфиня надеялась их смягчить. Р. С. Эдлинг: «В свой проезд через Карлсруэ государь выражал самое нежное внимание к своей теще, так что маркграфиня стала надеяться, что супруги сблизятся между собой; но дело в том, что сама она вовсе не годилась для роли примирительницы; всегда холодная, чем-то затрудненная и недовольная, маркграфиня не имела понятия, что такое язык сердца. Она состарилась в сфере приличий и горделивых предрассудков, отчего бывала часто несправедлива и всегда несчастна».

На следующий день замок наполнился огромным количеством разномастной публики, давно ожидавшей царя. Вечером был бал. Р. С. Эдлинг: «Между царедворцами, дипломатами, князьями и любопытствующими лицами, теснившимися в залах Бруксальского замка, я заметила Лагарпа. Он наслаждался славою Александра, как плодом трудов своих. Мещанская простота и обращение не соответствовали его Андреевской ленте. Чистотой своих побуждений он обезоруживал ненависть и зависть, и самые сильные против него предубеждения незаметно пропадали в беседе с ним».

Александр пробыл в России два месяца, а в сентябре 1814 года уже был в Вене на конгрессе. Праздник кончился. Пора было приниматься за дела. Королям и дипломатам предстояло заново перекраивать карту Европы. Все признавали за Александром I первую роль, но каждое из представленных государств искало свою выгоду, при этом, разумеется, никто не учитывал народные привычки, обычаи и национальные чувства людей. Дипломатический кабинет Александра представляли князь Андрей Разумовский, графы Нессельроде и Штакельберг, далее Поццо ли Борго (француз-эмигрант на русской службе), Каподистрия (будущий президент Греции), Адам Чарторыйский и прусский барон Штейн. Австрию представлял на конгрессе Меттерних, Англию — лорд Каслри. Кроме четырех главных стран Европы присутствовали государи стран помельче. Талейран, его пригласили на закрытое заседание четырех стран (Россия, Англия, Франция и Австрия), сумел настоять на своем участии в дискуссии и скоро незаметно для всех завоевал там авторитет.

Талейран сам себя назначил быть представителем Франции. Он начал вести свои интригу задолго до начала конгресса и в Вену приехал во всеоружии. Его задачей изначально было перессорить членов коалиции и на этом фоне решать свои задачи. Все последующие годы он не уставал повторять, что ему удалось отстоять интересы своего отечества от огромного количества врагов. У Талейрана была плохая репутация. Недаром он говорил, что в течение своей длинной жизни четырнадцать раз принимал присягу, меняя на ходу свои убеждения. Он был «наибольшей канальей столетия» — так его называли за глаза. Как говорится, «плюнь в глаза, все божья роса». Он вел себя на конгрессе так, словно является представителем не проигравшего, а выигравшего войну государства, что ужасно раздражало Александра. «Талейран и тут разыгрывает министра Людовика XIV», — говорил он в сердцах, помня, сколько заплачено этому человеку за предательства Наполеона. В русских шпионских архивах Талейрана называли «Анна Ивановна».

Русские всегда хорошо воевали, но не всегда умели отстаивать свои интересы за столом переговоров. Назови навскидку десять славных полководцев — пожалуйста! Теперь десять русских дипломатов… Н. И.  Панин, ведь такая умница, а в 1772 году при первом разделе Польши так повел дело, что Екатерина II плакала от обиды, а Григорий Орлов говорил, что Панин за такой раздел достоин смертной казни. Сейчас дело обстояло иначе. Талейран, в свою очередь, знал, что сможет обмануть прусского короля, заморочить голову австриякам, но с царем надо держать себя осторожно, его не обманешь, об этом в свое время Наполеон предупреждал своего министра.

Франция оставалась в прежних, дореволюционных границах, на этом настаивал Александр, и с этим никто не спорил. Для России царь хотел получить Польшу, для Пруссии Саксонию, которую обещал вернуть королю Вильгельму III. Прочие дипломаты, естественно, считали главной своей задачей не дать усилиться России и Пруссии. Тут и завязался тутой узел. Все участники конгресса, даже Пруссия, которая ожидала от Александра главных подачек, боялись России и Александра. Боязнь эта осталась на многие века. Нас и сейчас боятся, а как не хочется, чтоб боялись.

В чем сложность ситуации? Чарторыйский предложил Александру восстановить Польшу в границах 1772 года под управлением младшего брата Александра Михаила Павловича, а это значило, что Россия должна была отдать Польше Литву. На это Александр никак не мог согласиться. Из-за этой Литвы (туда входила и Белая Русь) мы многие годы воевали с Польшей. Александр решил не возвращать Пруссии коренных польских земель, а создать самостоятельное Польское государство под его, Александра, скипетром, а Пруссии взамен польских земель отдать Саксонию, ранее верно служившую Наполеону.

Меттерних окружил русскую делегацию плотной шпионской сетью — надо было выведать их планы. Вот донос одного из австрийских агентов: «Генерал Жомини (из свиты Александра. — Авт.), который запирает на ключ свои бумаги, велел переделать все замки, а ключи уносит с собой. Было бы трудно и опасно в настоящий момент попытаться открыть его ящики…» Вот еще донесение шефу барону Хагеру: «Русские уже разговаривают как владыки всего света. Я знаю лицо, которому один из их министров сказал, что их цель сохранить преобладание, которое они приобрели столькими жертвами, усилиями и успехами… Александр, уезжая из Петербурга в Вену, сказал: «Я еду потому, что этого хотят, но я не сделаю ни больше ни меньше того, что хочу»». По-моему, совершенно бессмысленный донос, но он говорит о том, что в Вене ловили каждое слово русских.