— А ты не из психушки сбежал?

— Почему сбежал, сами отпустили!

Мы долго смотрели друг другу в глаза. Мой желудок сжался в комок и поднялся к самому горлу. Сразу заныли старые рубцы от язвы, а из-под мышек покатились струйки холодного пота.

— Человеческое племя, — наконец заговорил он, — имеет две неприятные разновидности — дураков и героев. Ты вроде не похож ни на того, ни на другого… Пошли.

— Не пойду! — решительно заявил я и вновь ощутил подступающую тошноту.

— Не кипятись, чудило. Я тебя в гости приглашаю.

Судно у пирса можно было назвать яхтой лишь по недоразумению. Впечатляли не только размеры, но и обтекаемые формы палубных надстроек, которые недвусмысленно намекали на бескрайние океанские просторы. До сей поры я искренне считал, что владельцы таких красавиц — инопланетяне.

— Нравится?

— Не то слово, — согласился я. — И имя красивое — «Персия».

— В честь супруги.

— Ее зовут Персия?

— Нет, ее зовут Персефона, но не могу же я так назвать яхту. Я и жену так называю один раз в год — в ее день рождения.

— Кажется, греческое имя? — поинтересовался я из вежливости.

— Ага. Была такая богиня — дочь Зевса и Деметры. Я пока запомнил, чуть язык не сломал. Папаша моей супруги на этом деле всех собак съел. Персефона Яхонтовна Преображенская — это же застрелиться легче! Кстати, о собаках. Кер, ты где, твою мать!

Черный дог с шумом вывалился из кустов и, оттолкнув нас от трапа, мгновенно скрылся в глубине яхты. Мы поднялись следом.

— Персия, у нас гость! — рявкнул хозяин. — Выходи!

— И незачем так орать. — Она спустилась в салон по винтовой лесенке. — Кербер, бессовестный, ты опять улегся на диван. А ну, брысь!

Пес неохотно слез и виновато уткнулся в колени хозяйки, помахивая хвостом.

— Александр, — представился я.

Она улыбнулась.

— Герман, я без тебя не садилась за стол, да и Александр, вероятно, голоден.

— Никаких проблем. Вы посидите, а я пойду озадачу повара.

Я скромно присел на краешек огромного кожаного кресла. Она расположилась напротив. На вид не старше двадцати пяти. Длинные черные волосы, вьющиеся тонкими колечками, слегка влажные, зачесаны назад. Высокий лоб, смуглая кожа, выразительные карие глаза, полные губы. Действительно красивая женщина, если я в этом что-то понимаю. Молчание затягивалось…

— Простите, а чем занимается ваш муж?

— Он судовладелец.

— Надо же! В жизни не видел ни одного судовладельца.

— Вас что-то удивляет? — спросила она.

— Я их представлял иначе. Детские впечатления, знаете ли. Мистер Твистер. Владелец заводов, газет, пароходов… У вас много пароходов?

— Я в этом слабо разбираюсь.

— Простите за любопытство, а зачем вашему мужу этот Богом забытый остров, ведь при его доходах можно найти более приятные места?

— По-моему, ему здесь нравится больше. — Она неожиданно смутилась. — Детские впечатления, кажется, вы так выразились? С тех пор, как он купил Керченский порт, мы несколько раз в год сюда заходим.

Мои дежурные вопросы иссякли.

— А вы чем занимаетесь, если не секрет? — чуть погодя спросила она, заполняя паузу.

— Я адвокат, — ответил я.

— Надо же! Я тоже представляла адвокатов несколько иначе.

— Если вы имеете в виду это, — я продемонстрировал стоптанные ботинки, — то можете не обращать внимания. Временные трудности, так сказать.

Когда вернулся Герман, мы уже нашли общую тему и бодро ее обсуждали.

— Спелись, — констатировал он и обнял жену за плечи. — Люблю я эту чертовку! Даже из дома ее выкрал. Дело было — страшно вспомнить! С тех пор вертит мною, как хочет. Все-все, молчу. Налей-ка нам с гостем по рюмочке.

— Как скажешь, милый, — она одарила мужа ослепительной улыбкой и потянулась к стойке бара.

После недолгого раздумья я выбрал коньяк.

Проснулся оттого, что затекла спина. Боль пронзила поясницу и отзывалась пульсирующими толчками в почках. Я долго лежал в темноте, слушая монотонный стук дождя, пока не вспомнил, где нахожусь. Боль в спине не унималась, и попытка перевернуться на другой бок не принесла облегчения. Пришлось встать. Кряхтя и охая, я побродил по комнате, пока не наткнулся на чайник, который тут же жадно опустошил.

Пил я, конечно, зря. Кажется, и говорил тоже слишком много. Германа этого и бочкой не свалишь, а я не помню даже, как добрался до своего стойбища. Вторую бутылку коньяка помню. Отвратительный все-таки коньяк греки делают. Потом вроде бы текила была. Или виски.

Он еще анекдоты про шотландцев рассказывал. А потом стал допытываться, как я попал на Косу. И я рассказал про «Пион». А может, это он сам сказал и про «Пион», и про старика. Неймется, мол, Греку. Вот тут я все и выложил. И про Тузлу. И про особенности древнегреческой географии. И про Вику. Помню, они как-то странно переглянулись. Ну а дальше я ничего не помню. Дальше — туман. Вроде бы Герман меня уговорил выпить на брудершафт, а потом издевался, что рано, мол, тебя из психушки выпустили.

Боль немного отпустила. Я снова лег, прикрыл глаза и незаметно провалился во что-то похожее на сон, где были смутные тени, обрывки слов, звуки льющейся воды, свисток чайника и запах кофе. Вика всегда приносила мне утром кофе.

Утро пробилось через грязное оконное стекло, высветив железную кровать с провисшей сеткой, влажные потеки на стенах, черную плесень по углам и сажу на потолке. Пискнул мой японский хронометр из титанового сплава. Восемь часов тридцать минут, пятое октября. Время киевское. Надо вставать, потому что сырая прохлада пробирает до костей. Умыться, почистить зубы холодной соленой водой, по вкусу напоминающей болгарскую пасту «Поморин», и ждать. Или, наоборот, не ждать, а пойти навстречу?

Я натянул влажную штормовку и вышел на берег. Дождь кончился. Пенный краешек волн лизал подошвы ботинок. Подслеповато щурясь, я огляделся по сторонам, а потом побрел вдоль кромки прибоя, старательно отгоняя панические мысли. Хриплыми голосами перекликались чайки. Под ногами хрустели обломки раковин. Иногда я нагибался, чтобы подобрать самые красивые, и забрасывал их далеко в море, задумчиво покрутив в руках.

Незаметно свернул на дорогу к Азовскому берегу. Коса неширокая — пятнадцать минут, если идти не торопясь. Вскоре между деревьями показались верхушки огромных металлических емкостей, в которых рыбаки хранили запасы питьевой воды. Серебристая краска с них давно облупилась, но металл еще не проржавел. Дорога здесь сворачивала вправо и уходила к поселку, который на официальном языке назывался «Рыболовецким участком Керченского рыбозавода». Туда я идти не хотел…

Честно говоря, я недолюбливал окрестности пансионата «Альбатрос». Как рассказывали, он тоже был когда-то частью рыбацкого поселка, пока завод «Альбатрос» не выкупил несколько домов для отдыха своих работников. Неуютные там места. Болото какое-то смурное посреди Косы. И все эти слухи о керченском десанте. Официальная версия звучит очень мягко, я проверял, но по рассказам местных жителей — это была мясорубка. И там, где сейчас болото, якобы лежат останки нескольких сотен погибших моряков. Похоронить их толком не смогли. Да и как тут похоронишь — через метр уже вода.

На Азове, как всегда, штормило. Отсюда весь Керченский пролив, он же Боспор Киммерийский, как на ладони. Если приглядеться, то можно заметить маяк, а в хорошую погоду даже Порт Кавказ.

Справа от пирса на большом куске ракушечника сидела женщина. Она сидела спиной ко мне, и достаточно далеко. Я побежал. Она обернулась и помахала рукой. Некоторое время я еще бежал по инерции, не желая верить в очевидное.

— А я знала, что вы придете, — весело сказала она. Это была супруга богатого судовладельца с греческим именем Персефона.

— Простите, — пробормотал я, пряча глаза. — Как-то нелепо получилось…

— Кажется, я понимаю ваше разочарование. И даже догадываюсь, с кем вы меня спутали… Я здесь собаку выгуливаю. Может, вы вместе с нами прогуляетесь?

Я чувствовал себя, как боксер после нокдауна. Стоять мог, но соображал с трудом.