В конце 60-х гг., в период брежневского «застоя», тема репрессий становится запретной, имя Ежова исчезает из общественного сознания на очередные два десятка лет и вновь появляется на страницах печати только в 1987 году, в разгар горбачевской перестройки. С этого времени история сталинских преступлений начинает изучаться более углубленно, публикуется множество ранее не известных документов из партийных и государственных архивов, в том числе и некоторые материалы следствия и суда над Ежовым.

Как уже говорилось, Ежову инкриминировались измена Родине в форме шпионажа, создание заговорщицкой контрреволюционной организации в НКВД, вредительство, подготовка терактов против руководителей партии и правительства и т. д. Полвека спустя несостоятельность такого рода обвинений была вполне очевидной, поэтому в 1995 году один из историков, указав в письме к Н. Н. Хаютиной на это обстоятельство, посоветовал обратиться в прокуратуру с ходатайством о реабилитации ее приемного отца.

Решилась она на это не сразу. Пугала возможность огласки, ведь окружающие не знали, что она дочь Ежова, а в Магаданской области, где многие жители являлись детьми и внуками репрессированных, отношение к Ежову, как, впрочем, и к любым другим работникам карательных органов, было вполне определенным. Однако в конце концов Н. Н. Хаютина решила последовать данному ей совету, тем более что провозглашенная в стране ориентация на нормы и ценности правового государства давала, казалось бы, надежду на благоприятный исход дела.

В конце 1995 года она направляет в Генеральную Прокуратуру РФ заявление, в котором, в частности, говорится:

Перечислив далее все пункты обвинения, Н. Н. Хаютина заявила, что они не соответствуют действительности и не подтверждаются никакими фактами.

Главная военная прокуратура (ГВП), которой было поручено изучить возможность реабилитации Ежова[131], запросила в Федеральной службе безопасности его уголовное дело и, ознакомившись с представленными материалами, пришла к выводу, что имеющихся документов недостаточно для принятия того или иного решения. В связи с этим, 14 марта 1996 года в Следственное управление ФСБ было направлено письмо с просьбой представить дополнительные сведения, которые позволили бы внести ясность в рассматриваемый вопрос. В частности, были запрошены документы НКВД СССР за подписью Ежова, в соответствии с которыми проводились так называемые «массовые операции»; статистические данные о масштабах репрессий в 1937–1938 годах; протоколы оперативных совещаний руководящего состава НКВД за те же годы; уголовные дела на некоторых бывших работников НКВД и т. д.

К концу сентября 1996 года запрошенные материалы были собраны и направлены в ГВП. Среди переданных документов была, в частности, и справка Центрального архива ФСБ, согласно которой никаких сведений о принадлежности Ежова к агентуре польской, немецкой, английской или японской разведок в архиве обнаружено не было.

Теперь ничто, вроде бы, не мешало Главной военной прокуратуре глубоко и всесторонне разобраться в ситуации и вынести справедливое и беспристрастное решение. Но это только на первый взгляд. На самом же деле, уже по одному только перечню запрошенных дополнительных сведений было видно, что всерьез заниматься реабилитацией никто не намерен, поскольку ни приказы Ежова по НКВД, ни его выступления на совещаниях, ни статистические данные о масштабах репрессий и т. д. не имели никакого отношения к тем обвинениям, на основании которых он был осужден в 1940 году.

То, что Ежов не будет реабилитирован ни при каких обстоятельствах, сотрудникам Военной прокуратуры было ясно с самого начала, и вся предстоящая работа заключалась лишь в том, чтобы придать этому заранее известному результату видимость хоть какой-то законности.

В принципе, прокурорским работникам, много лет занимавшимся по долгу службы реабилитацией жертв сталинских репрессий, одного только взгляда на вмененный Ежову состав преступлений было бы достаточно, чтобы понять, что перед ними обычная, давно и хорошо знакомая «липа». Подобные обвинения предъявлялись большинству арестованных в те годы соратников Сталина, и ни одно из них ни разу не подтверждалось. Всё в таких делах основывалось на личном признании подследственного, на таких же голословных утверждениях мнимых соучастников, при полном отсутствии каких-либо объективных доказательств вины. Прекрасно известен был и механизм получения признательных показаний, к тому же Ежов и сам заявил на суде, что к нему были применены «сильнейшие избиения».

Таким образом, перелистав следственное дело Ежова и убедившись, что все признаки фальсификации налицо, прокуратура могла со спокойной совестью сделать вывод о необоснованности вынесенного полвека назад приговора.

Но это значило бы подойти к делу с чисто юридических позиций. Между тем реабилитация Ежова была мероприятием не только юридическим, но еще и политическим. Поскольку в российском общественном мнении реабилитация воспринимается не просто как признание необоснованности осуждения человека по конкретным статьям обвинения, а как свидетельство его невиновности вообще, реакцию на отмену приговора такой одиозной личности, как Ежов, нетрудно было спрогнозировать.

Попытки родственников восстановить «доброе имя» некоторых других руководящих работников органов госбезопасности сталинского периода предпринимались и раньше. Практически все они прокуратурой успешно отбивались, и делать исключение для Ежова не было никаких оснований, тем более что после этого отказывать всем остальным было бы уже невозможно.