Розанов описывал Ленина как на редкость мягкого и послушного пациента. За время его болезни в нем появилась какая-то тихая доброта. Но уже осенью к нему заметно стала возвращаться воля, он начал проявлять нетерпение, случались вспышки гнева. Ленин ясно дал понять, что желает есть за столом вместе со всеми. Он невзлюбил доктора Ферстера, которого раньше весьма ценил, и немецкому доктору было запрещено показываться ему на глаза. Но тот тем не менее остался в доме, и другие врачи продолжали с ним консультироваться. Ленина раздражала бесконечная вереница медицинских сестер и нянечек, и им тоже было велено, по возможности, не мозолить ему глаза. Двигательная способность правой ноги настолько улучшилась, что для него были заказаны ортопедические ботинки. Примерив их, Ленин стал носить их с удовольствием, а от всех лекарств, за исключением хинина, отказался. Доктор Розанов вспоминал, как Ленин, указывая на пузырек с хинином, бывало, говорил: «Яд!» — и выпивал это лекарство, не поморщившись. Слово «яд» он произносил четко и без всякого усилия.
К осени здоровье Ленина настолько улучшилось, что врачи начали подумывать, а не отправить ли его на отдых в Крым. День ото дня он становился крепче, у него все яснее работала голова. Зиновьев предрекал, что еще недолго — и они будут посылать ему в Горки государственные документы для его рассмотрения, и правительство будет ждать от него указаний. «Не врачи назначают ему лечение, а он сам», — сказал Зиновьев, и так оно и было. Врачи продолжали давать больному свои рекомендации, но тайно, через Крупскую. Вскоре Ленин мог формулировать даже сложные мысли. 19 октября он объявил, что желает посетить сельскохозяйственную выставку, открывшуюся в то время в Москве.
Крупская и Мария Ильинична употребили все усилия, чтобы отговорить его от этой затеи, но он был непреклонен. Он только посмеялся над их страхами и твердо сказал, что решил ехать и ничто его не остановит. И в самом деле поехал, укутанный в теплое пальто, с Крупской и Марией Ильиничной по бокам и с шофером за рулем. Настроение у него было приподнятое. Когда они въехали в Москву, он стал здоровой рукой указывать на городские достопримечательности и, сняв кепку и размахивая ею в воздухе, приветствовал прохожих. Поездка на выставку сельского хозяйства была больше похожа на триумфальное шествие героя. Все его узнавали. После осмотра выставки Ленин попросил шофера отвезти его в Кремль, к нему на квартиру. У ворот Кремля ошеломленная охрана взяла на караул. Он улыбнулся и в ответ помахал им рукой. Он зашел в свой кабинет и зал заседаний, а потом отправился гулять по Кремлю. Есть свидетельства, что Ленин в своем кабинете обнаружил потайной ящик письменного стола вскрытым. Он сразу понял, что в его личных, секретных бумагах рылись. Это его сразило. В тот же вечер он вернулся в Горки. Окружавшие заметили, что следующие несколько дней он был необыкновенно подавлен и задумчив. Больше в Москве он не появлялся.
Некоторое время спустя, в конце ноября; Ленина навестил его старинный друг Пятницкий, ветеран революционных битв. С ним приехала небольшая группа людей, в том числе старый большевик доктор Вейсброд, лечивший Ленина, и Иван Скворцов, ученый и публицист. Пятницкий прочел в иностранных газетах, что от Ленина осталась одна тень, но вот что он увидел:
«В конце ноября 1923 г. я был в Горках у Владимира Ильича. Как-то в субботу мне позвонила Мария Ильинична, что в воскресенье можно будет поехать к Ильичу.
С нетерпением, когда придет машина за мной, я ждал. Когда она пришла, в ней уже находился Иван Иванович Скворцов (Степанов), который тоже направлялся к Ильичу.
Вместе мы заехали к Анне Ильиничне и Вейсброду, после чего направились в Горки.
В огромном парке-лесу стояла старая усадьба с двухэтажным домом, обставленным старой мебелью. По стенам были развешаны старинные портреты, очевидно, предков последних хозяев усадьбы Горок, и старинная живопись.
С нетерпением я ожидал момента, когда можно будет пойти наверх к В. И. Наконец меня и тов. Скворцова позвали наверх. Мы вошли в просторную, плохо освещенную комнату, где находились товарищи Анна и Мария Ульяновы.
Сейчас же, как мы вошли, в дверях показался Владимир Ильич, который направился к нам твердым шагом, опираясь на палку левой рукой. За ним вошла в комнату Надежда Константиновна.
Ильич поздоровался с нами очень тепло левой рукой и своей улыбкой, которой он всегда встречал старых друзей и знакомых.
В заграничной белогвардейской печати и среди обывателей распространились слухи, что Ильич сильно исхудал и совершенно не похож на прежнего Ильича.
Когда я увидел Ильича, я был сильно поражен: я увидел прежнее лицо Ильича, его умные, прекрасные глаза. Выражение его глаз, улыбка, которая играла на его лице, были такие же, какие я видел десятки и сотни раз на протяжении двадцати лет, когда мне приходилось бывать у Ильича по партийным делам.
Не очень было заметно вначале и то, что Ильич не владел речью. Ильич обыкновенно мало говорил, когда он кого-либо принимал у себя. Он заставлял говорить товарища, который приходил к нему. Слушая рассказы товарищей, он обыкновенно реагировал замечаниями и вопросами. Товарищи, которые хорошо знали Ильича, видели его отношение к вопросу, о котором шла речь, по выражению лица Ильича, по вниманию, которое он уделял этому вопросу, слушая товарищей. То же самое было, когда я и тов. Скворцов были у него.
Тов. Скворцов стал рассказывать Ильичу о ходе выборов в Московский Совет. Владимир Ильич невнимательно слушал. Во время рассказа тов. Скворцова он одним глазом смотрел на рассказчика, а другим просматривал заглавия книг, лежавших на столе, вокруг которого мы сидели. Но когда тов. Скворцов стал перечислять те поправки к наказу МК, которые вносились рабочими фабрик и заводов, — об освещении слободок, где живут рабочие и городская беднота, о продлении трамвайных линий к предместьям, где живут рабочие и крестьяне, о закрытии пивных и пр., Ильич стал слушать внимательно и своим единственным словом, которым он хорошо владел, „вот-вот“ стал делать замечания во время рассказа с такими интонациями, что нам вполне стало ясно и понятно, так же как это бывало раньше, до болезни Ильича, что поправки к наказу деловые, правильные и что нужно принять все меры, чтобы их осуществить.
После тов. Скворцова я не без волнения стал рассказывать Ильичу о моей работе в Исполкоме Коминтерна и о положении нескольких секций Коммунистического Интернационала. Я рассказывал ему о процессе Бордига в Италии, о положении в Коммунистической партии Италии, сообщил Ильичу о предстоящей выборной кампании в Англии, и что Коммунистическая партия Британии будет поддерживать — за исключением нескольких округов, где будут выставлены самостоятельные кандидаты, — Британскую рабочую партию.
Он слушал все мои сообщения не очень внимательно. Но когда я перешел к Германии и сообщил о распаде социал-демократии, об ужасном экономическом положении немецких рабочих, о массовом выходе рабочих из профсоюзов, о роли фабзавкомов, росте влияния Коммунистической партии Германии на рабочих Германии, Ильич оживился и слушал очень внимательно. Во время моего рассказа о Германии он не отводил глаз от меня. Движением головы и своим „вот-вот“ он выразил свой живейший интерес к событиям в Германии.
Я забыл, что я нахожусь у больного Ильича и что его нельзя волновать. Мне казалось, что я нахожусь в его рабочем кабинете, и он выслушивает рассказ о положении германского рабочего класса и выражением своего лица, своими замечаниями и своим вниманием дает понять собеседнику, что он, Ильич, очень заинтересовался сообщаемым.
Надежда Константиновна спросила меня, как в ИККИ относятся к Леви и левым социал-демократам, которые выступали тогда как организованная группа внутри германской социал-демократии.
Когда я ответил, что левых социал-демократов рассматривают как еще худших изменников рабочему классу, чем правых социал-демократов, ибо они сеют иллюзии среди рабочих своими левыми фразами, на самом же деле они проводят социал-демократическую политику против рабочего класса, Владимир Ильич своим „вот-вот“ дал ясно понять, что так именно нужно рассматривать левых социал-демократов и что он давно предсказывал роль Леви и K°.