Фанни Каплан была арестована и доставлена на Лубянку, где находился штаб Московской ЧК. Там ее мельком увидел Брюс Локарт, представитель Британской миссии, арестованный в тот же день. В ее лице не было ни кровинки, глаза напряженно смотрели в одну точку. Этот неподвижный взгляд, возможно, объяснялся ее очень плохим зрением, которое она почти потеряла, сидя в тюрьме. Ленин уцелел только потому, что она плохо видела.

Долго ее на Лубянке держать не стали — слишком важная она была арестантка — и вскоре перевели в Кремль, в подземелье, в камеру, находившуюся как раз под рабочим кабинетом Свердлова. Ее подвергали бесконечным допросам и пытались выяснить, где она добыла пистолет, но она отказалась отвечать на этот вопрос. Она рассказала чекистам, что ее родители живут в Соединенных Штатах, что у нее четыре брата и две сестры и все они рабочие. По ее словам, она давно задумала убить Ленина и на допросах твердила, что сообщников у нее не было. Когда стало ясно, что от нее больше ничего не добьешься, было принято решение расстрелять ее. 3 сентября молодой чекист Павел Мальков вывел Фанни Каплан из подземной камеры и выстрелил ей в затылок. Еще многие годы ходили слухи, будто бы за нее заступилась Крупская и она была перевезена в Сибирь, где отбывала пожизненное заключение. Но эти слухи были необоснованными.

Через неделю после ранения Ленин уже мог, сидя в постели, читать горы телеграмм, присланных ему. 7 сентября врачи объявили, что жизнь его вне опасности. В тот день Ленин нетвердой еще рукой написал записку С. П. Середе, наркому земледелия: «Тов. Середа! Очень жалею, что Вы не зашли, — писал он. — Напрасно послушались „переусердствовавших докторов“». Дальше Ленин интересуется, почему нет отчетов о том, как ведется сбор хлеба. И, что очень важно отметить, прибавляет: «Из 19 волостей с комитетами бедноты ни одного ясного, точного отчета!.. Нигде нет данных, чтобы работа кипела!» Физические страдания не сделали его мягче, и на следующий день он так отвечает на телеграмму из штаба 5-й армии, в которой ему желали скорейшего выздоровления:

«Благодарю. Выздоровление идет превосходно. Уверен, что подавление казанских чехов и белогвардейцев, а равно поддерживающих их кулаков-кровопийцев будет образцово-беспощадное.

Лучшие приветы. Ленин».

Эта телеграмма была адресована Троцкому, принимавшему участие в битве за Казань — битве, которую Троцкий всегда считал поворотным пунктом в Гражданской войне. «Это была первая великая победа, — писал он позднее. — В тот серьезный и страшный момент мы понимали, что спасаем молодую республику от полного уничтожения». За Казанью последовали и другие победы. 5-я армия стремительно наступала, подходя к Симбирску, городу, где родился Ленин. 12 сентября Ленин шлет Троцкому еще одну телеграмму: «Приветствую с взятием Симбирска. По-моему, надо напрячь максимальные силы для ускорения очистки Сибири. Не жалейте денег на премии». Успехи Красной Армии воодушевляли Ленина, и несколько дней спустя он уже, как прежде, занимал главное место на заседании Центрального Комитета и принимал советников по государственным делам.

Как раз в то время навестить Ленина приехал Горький. После Октябрьской революции они ни разу не виделись. Ленин все еще был слаб, с трудом поворачивал голову, у него плохо работали пальцы на левой руке. Он не мог забыть Горькому его статей на первых страницах газеты «Новая Жизнь» и встретил его угрюмо. Когда Горький выразил свое возмущение по поводу покушения на его жизнь, Ленин ответил таким тоном, как будто произошедшее не произвело на него сильного впечатления:

— Драка. Что делать? Каждый действует как умеет.

Горький, отстаивая уже однажды высказанную мысль, попытался мягко внушить ему, что ничего хорошего не будет, если пойти по пути упрощения идей, упрощения жизни. И это снова огорчило Ленина. Задолго до того Горький назвал Ленина «великим упрощенцем». Теперь, в разговоре с Горьким, Ленин отверг это обвинение, хотя, приводя в доказательство довод за доводом, он все больше и больше впадал в упрощенчество. Он с азартом заявил: «Кто не с нами, тот против нас. Люди, независимые от истории, — фантазия. Если допустить, что когда-то такие люди были, то сейчас их — нет, не может быть. Они никому не нужны. Все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она еще никогда не запутывалась. Вы говорите, что я слишком упрощаю жизнь? Что это упрощение грозит гибелью культуре?.. Ну, а по-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках — не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу. Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм — просто».

Эти два титана мысли «бодались» друг с другом, как два неисправимых упрямца; оба не желали уступать своих позиций, с таким трудом завоеванных. Горький не уставал уличать коммунистов в чудовищной бесчеловечности и жестокости, а Ленин постоянно твердил, что быть жестокими и беспощадными их, коммунистов, вынуждают враги. И хотя Горького восхищали в Ленине его неукротимая воля и некоторые человеческие качества, которые неизменно пленяли людей, он не выносил в нем доктринера, донельзя упрощавшего все сложнейшие проблемы, человека, который все видел только в белом или только в черном цвете. Как-то Горький заметил, что слова Ленина напоминают ему «холодный блеск железных стружек», правда, развивая свою мысль дальше, он утверждал, что «из-за этих слов возникала художественно выточенная фигура правды», чувствуется, однако, что «стружки» эти ранили Горького, вызывали болезненное ощущение.

Беседуя с Лениным, Горький как-то высказал мнение, что неплохо было бы привлечь интеллигенцию к управлению государством. Все-таки именно интеллигенция всегда служила интересам истины, справедливости и милосердия. Представители ее, несомненно, пригодились бы на службе у государства. На это Ленин отозвался так:

— Союз рабочих с интеллигенцией, да? Это — не плохо, нет. Скажите интеллигенции, пусть она идет к нам. Ведь, по-вашему, она искренне служит интересам справедливости? В чем же дело? Пожалуйте к нам: это именно мы взяли на себя колоссальный труд поднять народ на ноги, сказать миру всю правду о жизни, мы указываем народам прямой путь человеческой жизни, путь из рабства, нищеты, унижения.

Ленин засмеялся и, как показалось Горькому, беззлобно произнес:

— За это мне от интеллигенции и попала пуля.

Беда была в том, что Ленин не доверял интеллигенции и относился к ней враждебно. Возможно, по той же причине, по которой он не доверял крестьянам, он был не из них. Область научных идей, в сущности, ему была чужда. Как Нечаев, он был одержим одной единственной идеей — пролетариат должен унаследовать все. Его мысли были сосредоточены исключительно на этой идее, и занимать голову посторонними теоретическими предметами он не желал и не мог. Так что в научном мышлении он ушел недалеко, но зато достиг величайших побед в практическом применении своей власти. Поэтому, когда он говорил: «Это именно мы взяли на себя колоссальный труд поднять народ на ноги, сказать миру всю правду о жизни…», он вовсе не вторгался в мир высоких идей и не формулировал какое-то новое научное мировоззрение; он просто заявлял, что имеет право повелевать людьми.

Горький, проявляя изумительное бесстрашие, высказывал Ленину все, что у него было на душе. Он говорил, что уничтожение интеллигенции пагубно для России и что ничего этим коммунисты не добьются. Интеллигенция всегда нужна, причем любому правительству, кто бы Россией ни управлял. Сила его доводов в той беседе подействовала на Ленина. Горький пишет:

«…А когда температура беседы приблизилась к нормальной, он проговорил с досадой и печалью:

— Разве я спорю против того, что интеллигенция необходима нам? Но вы же видите, как враждебно она настроена, как плохо понимает требования момента? И не видит, что без нас она бессильна, не дойдет к массам. Это — ее вина будет, если мы разобьем слишком много горшков».